Ветер, как и раньше, гнал из-за реки колючие, жалящие ледышки, но сейчас, после короткого тепла, они казались острее и больнее впивались в кожу.
Убедившись, что за ним никто не наблюдает, Осокин подошел к торчащей над землянкой железной трубе. Внутри ее, сантиметрах в двадцати от верхнего края, в сеточке у него пеклась картошка - шесть круглых катышков, с гусиное яйцо каждый. Из этого бесценного клада ему полагалась третья часть картошку доставал Кашин, сетку нашел Моисеев, Осокин только пек. Достав две и покатав между ладонями, он съел их с тем особенным аппетитом, которым вообще отличалось новое пополнение. Потом вернулся к выходу из землянки здесь было не так ветрено, достал "катюшу", выбил искру, прикурил и задумался. Поднятые вчера ночью по тревоге, артиллеристы оставили теплые, обжитые землянки с дощатым струганым полом, потолком и настоящей кирпичной печкой и прибыли сюда, под Переходы, где вот уже сутки напролет долбят мерзлый грунт, зарывая в него орудия, зарываются сами. Скрытность передвижения и всего, что они делали после, особенная какая-то нервозность командиров, излишняя суетность Уткина - все это доказывало одно: враг действительно рядом, - возможно, за рекой в лесочке, - враг настоящий, не учебный и, должно быть, не слишком слабый. Последний инструктаж - не дремать на посту, глядеть в оба, не курить и не перекликаться - делал сам комбат, чего раньше не было. Вот почему в эту ночь с 13 на 14 декабря рядовой Осокин на посту не дремал. Просто когда нахалюга ветер бросил пригоршню ледышек в лицо и выбил слезы из глаз, Осокин на минуточку повернулся спиной к реке...
Сильнейший рывок за ногу оторвал старшего сержанта Уткина от сладкого сна. Опомнившись, он протянул руку и нащупал на своей щиколотке... веревку. Кто-то настойчиво тащил его по земле к выходу. Старший сержант, вообще не любивший розыгрышей, витиевато выругался и на одной ноге подскакал к вырубленным в земле ступеням.
- Щас я вам, сукины дети!..
Но, как только он выскочил в ровик, кто-то большой и тяжелый бросился на него сверху, с бруствера, сбил с ног, подмял под себя.
Злоба, а не страх - Уткин все еще думал, что с ним шутят, - придавала силы, но туманила разум. Старший сержант рванулся, хотел сбросить с себя шутника, но, несмотря на все усилия, выпростал только правую руку.
- Ну будя, будя! - сказал он грозно и вдруг почувствовал на своем горле липкие, сильные пальцы. Только тут он начал понимать, что происходит то самое, чего он втайне от всех так боялся. Боялся с той самой минуты, когда были убиты лейтенант Гончаров и Валя Рогозина. От этой мысли и еще от того, что дышать становилось все труднее, глаза начали вылезать из орбит, он застонал, закашлялся, забился в чужих, безжалостных руках. Уже теряя сознание, услышал, как ослабли сжимавшие горло пальцы, стало неупругим и податливым лежавшее сверху тело.
Трепеща каждой мышцей, Уткин поднялся на четвереньки. Позади него, зарывшись лицом в сугроб, бился в агонии немец в белом маскировочном костюме; над ним на корточках сидел старшина Батюк и вытирал штык от СВТ полой бушлата.
- Хто був на посту?
- Осокин. Я еще до ветру выходил, так он заступал... Осокин! Да где ж он, дьявол его побери?!
- Нема твоего Осокина, - хмуро сказал старшина и поднялся. Порывом ветра у него сбило шапку, Батюк нагнулся за ней, и в тот же миг над временным убежищем первого орудийного расчета, разметав лапник, ухнул взрыв. Старший сержант кубарем скатился в землянку, рявкнул что есть силы: "Расчет! В ружье! Занять круговую оборону!" Нашарив в темноте автомат, дал очередь вверх, туда, где вместо крыши теперь зияла дыра, потом выбежал к орудию, лег на бруствер и, нажав спусковой крючок, смотрел, как уходят в темноту яркие звездочки трассирующих пуль... Только расстреляв патроны, пришел в себя, огляделся. Справа и слева от него бойцы расчета с усердием палили из карабинов и винтовок. От батарейного НП, слабо различимые сквозь метель, к его орудию бежали люди. В переднем он узнал комбата Гречина.
- Кто стрелял?
Уткин тяжело отвалился от бруствера, поднял ладонь к виску.
- Товарищ старший лейтенант, на меня напали! Гречин подошел к убитому, носком сапога перевернул его животом вверх, вгляделся.
- Сперва утянуть хотели, - сказал Уткин, - а после задушить пытались.
- Старшина Батюк, - сказал негромко комбат, - возьмите людей, проверьте все вокруг.
- Сперва они меня утащить хотели, товарищ старший лейтенант, - снова начал Уткин, когда Батюк покинул ровик, - веревочкой вот за это место меня привязали.
- Какой веревочкой?
- Вот этой. Я лежу, вдруг - раз! А после гранату в трубу бросили, сволочи!
Гречин исподлобья метнул взгляд в сторону развороченной крыши.
- Ты мне скажи, где часовой. Уткин растерянно оглянулся.
- Так ведь Батюк же...
- Что Батюк? Я тебя спрашиваю! Это твой боец. Где он? А насчет гранаты не сочиняй. Эти байки мне знакомы. Тимич, проверь. Наверное, опять порохом печку разжигали.
Командир огневого взвода, стройный, как девушка, держа зачем-то наган в руке, скользнул мимо Уткина в землянку. Прошла минута-другая. Гречин стоял, отвернувшись от ветра, прикрывая обмороженную недавно щеку рукавичкой невоенного образца.
- Ты прав, Николай, - упавшим голосом сказал Тимич, вылезая наверх, опять мои отличились...
В руке он держал пустую снарядную гильзу. Комбат перевернул ее фланцем вверх, потрогал капсюль.
- Целехонек! Лучший оружейный расчет на батарее - и такое...
- Товарищ старший лейтенант, - захрипел Уткин, - ведь это когда было-то! А после, ей-богу, не трогали! Это немец гранату кинул, честное слово!
- Коля, - сказал Тимич, - я виноват, недоглядел. А они замерзали... Нет, ты не думай, я готов нести полную ответственность...
- Не сомневайся, ты свое получишь, - ответил комбат, - а за "Колю" вдвойне!
Из снежной круговерти возникли как приведения и спрыгнули в ровик Ухов с двумя разведчиками и майор Розин с ординарцем. Гречин поправил воротник, доложил:
- Товарищ майор, орудийный расчет первой батареи подвергся нападению противника.
Майор хмуро смотрел на комбата.
- Кто вам разрешил открывать огонь? Гречин пожал плечами.
- Обстановка потребовала, товарищ майор.
- Приказ командира дивизии довели до личного состава?
- Так точно. Но обстановка, товарищ майор! Нападение...
- А вы понимаете, старший лейтенант, во что может обойтись полку ваша стрельба?
- Понимаю, - ответил Гречин, - но разрешите высказать свои соображения?
- К чему теперь ваши соображения? Раньше надо было думать. Потери есть?
- Один человек.
- Убит?
- Еще неизвестно.
- Сколько человек послали в погоню?
- Шесть.
- Мало. Их нельзя упускать.
Через коммутатор дивизиона Розин связался со штабом полка. Выслушав его, Бородин спросил:
- Одного взвода хватит?
- Достаточно. Только пошлите его с участка Сакурова. Вы меня поняли?
- Я-то вас понимаю. А вот если немцы прорвутся на участке Сакурова, поймут ли меня там, у вас?
- В ближайшее время не прорвутся, - ответил Розин, - за это я ручаюсь. Они ведь не любят наступать вслепую, а их разведка пока еще на этом берегу. И от нас с вами зависит, дойдет ли она обратно.
- Что ж, рискнем...
Вернув трубку телефонисту, Розин закрыл глаза и некоторое время сидел так, борясь с усталостью. Последние трое суток он не спал, даже не снимал шинель. В только что построенном, пахнущем смолой и мокрой глиной блиндаже жарко топилась печь. В одном углу на ящике стоял полевой телефон, в другом наспех сколоченный топчан с соломенным тюфяком, еще никем не обмятым, в третьем - топчан поменьше, должно быть, для дежурного телефониста или ординарца, посредине на козлах стол из толстых неструганых досок, на нем банка свиной тушенки, буханка хлеба, селедка и большие желтые луковицы - не то поздний ужин командира дивизиона, не то ранний завтрак.