Вошли заместитель Лохматова по политчасти старший лейтенант Грищенко и техник дивизиона Стрешнев. Увидев дремлющего начальника разведки дивизии, молча присели на скамью.
С грохотом и стуком ввалился связист с охапкой мелко порубленных досок и принялся энергично запихивать их в печку.
- Хоть бы гвозди вытащил, что ли! - сердито сказал Грищенко, но связист, как если бы это относилось не к нему, молча продолжал свое дело.
Розин открыл глаза, поздоровался. Когда связист вышел, Грищенко спросил:
- Что вы насчет чепе скажете, товарищ майор?
- А что говорить? Вам к этому не привыкать.
- Это верно, - невесело усмехнулся Лохматов, - и как это им удается? В час пятнадцать сам вместе с комбатом проверял посты, а в половине второго на тебе! Да вы поешьте, товарищ майор, как говорится, чем богаты...
Поели наскоро, хлеб запивали подслащенным кипятком. От злого лукового духа на глазах Розина выступили слезы.
Послышался зуммер полевого телефона. Старшина Овсяников докладывал: северо-западнее его траншей слышна автоматная стрельба - и просил разрешения вмешаться.
- Почему не докладываете в штаб полка? - спросил Лохматов.
- Нет связи, - коротко ответил Овсяников. Розин взял трубку.
- Товарищ старшина, с вами говорит "Двенадцатый". Оставайтесь на месте. Вы меня поняли?
- Да ведь рядом! - убеждал Овсяников. - Я не могу так! А если наших бьют?
- Сиди и не рыпайся, - сказал ему Лохматов.
Не успел умолкнуть тенорок Овсяникова, как трубка задрожала от мощного баса командира второго батальона. Он интересовался, какого черта молчит артиллерия. Потом позвонил Бородин, спросил Лохматого, не видно ли чего из его ровиков. Лохматов сказал, что впереди его орудий есть еще пехота и если уж спрашивать, то у них, но Бородин сказал, что связь со вторым батальоном еще не восстановлена, а ему показалось, что бой идет как раз в расположении второго батальона.
- Хорошо, что не у них, - сказал он. - "Двенадцатый" еще у вас?
- У меня. Прикажете позвать?
- Да нет... Если у него ко мне ничего нет, то не надо.
Волнение, хотя и разной степени, охватило всех. С бугра, где стоял артдивизион, при дневном свете был хорошо виден берег, занесенные снегом кусты, деревянный причал за ними и вмерзший в лед старый паром - все, что осталось от переправы, но до света было еще далеко, начавшаяся недавно метель, казалось, только набирала силу, и Розину с артиллеристами оставалось гадать и ждать.
В три двадцать восемь стрельба начала стихать, дружный перестук автоматов сменился отдельными очередями, иногда через большие интервалы, а затем и вовсе перешел на одиночные выстрелы. После трех тридцати не стало слышно и их, но в три тридцать девять с правого берега неожиданно ударили немецкие пулеметы. По звуку нетрудно было определить, сколько их, и Гречин, а за ним и командир второй батареи Самойленко клялись, что накроют их с трех выстрелов, пока Лохматов не отругал обоих. Потом Лохматов, Грищенко и Розин перешли в расположение первой батареи - здесь было ближе всего к тому, что совершалось сейчас на берегу Пухоти. Артиллеристы, полузанесенные снегом, застыли на своих местах, телефонист в шапке с тесемочками, подвязанными под подбородком, яростно накручивал ручку аппарата, лейтенант Тимич, в короткой курсантской шинели, стоял на самой вершине бугра.
- Хуже всего то, что Батюку ничем помочь не можем, - словно про себя сказал Розин. Ординарец бросил на снарядный ящик полушубок, майор сел на него, вытянув вперед раненную когда-то ногу.
Между тем Ухов с разведчиками обыскали убитого, зачем-то подтащили его поближе к начальнику разведки.
- Ничего нет, товарищ майор. Кроме оружия, конечно.
- А ты хотел у него оперативные карты найти? - усмехнулся Розин.
Немец был крупный, широкий в кости, но необыкновенно худой - через порванную разведчиками одежду виднелись его жилистая длинная шея, мощные, как у гориллы, ключицы.
Осмотрев убитого, спустились в землянку. Здесь было тепло от топившейся печки. Наводчик Глыбин, присланный вместо Стрекалова, заделывал дыру в крыше.
- Странно, - сказал Гречин, глядя на его старания, - но, похоже, Уткин не врет. Гранату действительно бросили. Только почему разнесло одну крышу, а внизу все осталось целым? Она что, в трубе разорвалась? И еще, товарищ майор, Уткин говорил, будто его сперва утащить хотели. Веревочку какую-то показывал...
- С помощью веревки? - переспросил Розин. - Какая чепуха!
- Не знаю. Прикажете позвать?
- Зовите.
Гречин вышел. Уткин сидел на корточках возле орудия и, сняв шапку, к чему-то прислушивался. Гречин тоже присел и услыхал гул. Он шел по земле и был слышен лучше всего в глубине ровика, где было тихо и не свистел ветер.
- Что это? Откуда?
- Оттедова, товарищ старший лейтенант! - таинственно ответил Уткин.
- Неужели танки?
- Может, и танки...
Комбат в волнении расстегнул воротник гимнастерки. С удивлением взглянул он на Уткина, на его мгновенно преобразившееся лицо, смертельно бледное, с подрагивающим подбородком, на котором, как ламповом ежике, торчала жесткая щетина; на выбежавшего из землянки Глыбина, суетливо прильнувшего к прицельной трубе; на младшего лейтенанта Тимича, со сжатыми в ниточку губами стоявшего рядом.
Какая-то непонятная, тихая злость поднималась в душе Гречина. Такое уже было с ним однажды, когда убили Андрея. Гречин плохо помнил, что говорил тогда, куда бежал, в кого стрелял. Но ведь Андрея убили по-воровски, неожиданно, а здесь все ясно, как на учении: вот он, Гречин, командир зенитной батареи, волею судьбы превращенной в полевую, вот его подчиненные, а там, пока еще далеко, враг, которого надо уничтожить. Чего тут волноваться? Однако несколькими минутами позже гул моторов прекратился.
Чем дальше от батареи уходил маленький отряд, тем тревожнее становилось на душе у старшины. Подчинившись приказу комбата, он добросовестно обшарил все вокруг огневой и потерял драгоценные тридцать минут. След нашелся, как и предполагал Батюк, метрах в ста к северу от огневой, но вьюга быстро делала свое дело, и теперь через сугробы тянулась лишь едва заметная цепочка. Еще через полчаса от нее не останется ничего, и Батюк торопился. Пятеро шедших за ним огневиков понимали это, но секущий лицо ветер и глубокие, местами выше колена, сугробы быстро их измотали. Пять человек - не ахти какая сила, но и за этих пятерых комбату влетит от начальства: перед боем на батарее каждый человек на счету. Вот только успеют ли они вернуться? Старшина успокаивал себя тем, что немцы не двинутся с места, пока не вернется их разведка. Через каждые сто метров он останавливался, разглядывая следы. Немецких разведчиков было человек десять. В одном месте они повернули влево все разом и, хотя тут же снова выстроились в цепочку, все-таки сделали промашку - выдали Батюку свою численность. Потом, как видно, заартачилась жертва - рядовой Осокин не хотел или не мог идти дальше, и его били - в нескольких местах снег был сильно помят, кое-где виднелись следы крови.
Между тем метель пошла на убыль. Уже в тридцати шагах стал виден кустарник по берегам широкого оврага и даже отдельные деревья.
За этим оврагом находились ячейки истребителей танков. Дальше, если следовать обычной фронтовой терминологии, начиналась нейтральная полоса. Но обычная терминология здесь не годилась, как не годилась и привычная схема обороны. Противника нужно было обмануть, соблазнить отсутствием в этом месте обороны, чтобы потом взять в клещи, прижать к реке и либо заставить сдаться, либо уничтожить.
Все это старшина Батюк понимал, догадывался обо всем уже давно и с решением командования был согласен. Он почти забыл обиду, которую ему нанесли недавно, послав в тыл врага другого. Даже о Стрекалове - невольном виновнике этой обиды вспоминал почти с отеческой нежностью.
Немцев заметили издали. Разведчиков было девять, десятого, очевидно "языка", тащили по снегу волоком. Впрочем, это удалось рассмотреть позднее, пока же артиллеристы видели только неясные серые тени.