И потому они решились сперва отплатить ему тою же монетой «физического насилия», а потом уже ему самому, представителю известной всем воинской «славы», действовать по своему усмотрению. Один из молодых офицеров пожелал взять всю ответственность на себя, и после долгой борьбы великодушия товарищи уступили ему…
Всех этих совещаний и подробностей мы, люди посторонние и жившие не в самом Галаце, узнать, конечно, тотчас же не могли, и в течение нескольких дней, пока французский пароход ходил в Рущук и обратно, думали, что это все так и кончится…
«Обидно и печально!» – думал я про себя; потому что дерзкий тон и нестерпимые претензии тогдашних французов, при самых притом сквернейших изломанных манерах, выводили меня постоянно из себя… Да и, как я сказал уже, – не меня одного.
Наконец, пароход возвратился и стал у своей пристани в Галаце. Он должен был ночевать там. Молодой румынский мститель следил, видно, внимательно.
В Галаце в то время был один небольшой публичный сад, частный. Садик ничтожный, довольно тесный, весь наполненный столиками и столами, на которых пили пиво, лимонад, кофей и т. п. Иногда играла кой-какая музыка и пели плохие арфистки. В этом садике было очень скверно и скучно; но он всегда почти был полон народа. Командир «Messageries» имел обыкновение развлекаться в этом садике, когда пароход его оставался на ночь в Галаце.
И на этот раз он преспокойно, в сознании своей неприкосновенности, отправился туда с какими-то знакомыми и сел за столик.
Посетителей много; сидит – беседует; ничего…
Вдруг подходит к его столу незнакомый ему румынский офицер; а за ним еще двое.
– Вы капитан такой-то, командир парохода NN?..
– Да, это я – что вам угодно?
– Вот что! – восклицает румын ожесточенно и с этим словом с одной стороны – раз! с другой – два! Хотел и еще; но его удержали.
Француз вскочил, схватился руками за лицо, потому что удары были очень сильны, и до того потерялся, что произнес только:
– Ah!.. Voyons! Voyons! C'est bien sérieux-ça![4] И удалился из сада…
Теперь бы следовало ожидать на другой же день дуэли; но встретились непредвиденные препятствия, и она произошла гораздо позднее, через неделю или более.
Какие же могли быть препятствия?
Такие, что румын шутить этим делом не хотел и шел на прямую опасность; он хотел стреляться. Француз, зная, вероятно, как часто пуля и неискусного стрелка сама «находит виноватого», боялся пистолетов и требовал поединка на шпагах. Румынские офицеры того времени, вероятно, так же плохо фехтовали, как большинство наших соотечественников, и подобно русским предпочитали фатализм пистолета – рациональным ухищрениям шпаги. Ясное дело, что румын обнаруживал этим самым выбором своим больше истинного мужества, чем француз. Пистолет равнял противников, и, предлагая его, румын и своей жизнью рисковал точно так же, как и жизнью другого; отстаивая шпагу, француз, хорошо ею владевший, был заранее уверен в победе и вообще в том, что противник будет, так сказать, в его распоряжении, что при таком неравенстве сил от него одного будет зависеть выбор между великодушием и жестокостью.
Товарищи румына основательно не хотели уступить французам, и кто-то предложил, наконец, устроить «суд чести». В Галаце стояли тогда по договору стационеры, военные небольшие суда великих держав: Австрии, России, Англии, Франции. Пригласили военных командиров, пригласили еще каких-то посторонних лиц, компетентных в подобного рода делах, и составили нечто вроде комиссий ad hoc.
Приглашали, разумеется, принять участие в «суде чести» и наших русских командиров: одного – военного начальника «стационера» в Галаце, и другого – командира компанейского, пассажирского парохода, человека, тоже носившего военный мундир.
Настоящий военный моряк был офицер тихий, скромный и твердый, прослуживший долго на Малаховом кургане в 55-м году; худой собою, невзрачный, он очень напоминал тех «простых и честных» русских героев, которых особенно любил изображать в своих военных очерках гр. Лев Толстой и которыми так уж неимоверно стала восхищаться наша литература, пока, наконец, и наша тенденциозная критика, и читатели, и даже, по-видимому, сам гр. Толстой не поняли, что с одними этими только тихими, только твердыми в скромном долге людьми далеко все-таки не уйдешь! А нужны для великих дел сверх таких людей еще и люди инициативы, люди сильного воображения, люди престижа и даже люди «хищные».
Другой русский моряк, капитан пассажирского парохода, был, напротив того, собою мужчина видный, речистый, бойкий, веселый товарищ, вспыльчивый, горячий.