В коридоре полно народу. Совсем неподалеку от Димитрова — шагов десять, не больше — группа штатских вполголоса беседует с гестаповским офицером.
То и дело эти господа бросают взгляды на Димитрова, даже поворачиваются, чтобы получше его рассмотреть, хотя и делают вид, что всецело поглощены разговором.
Еще ближе — совсем рядом — некая пожилая дама с сухим морщинистым лицом, в кокетливо сдвинутой набок шляпке, приколотой к жидким, соломенного цвета волосам, уставилась на Димитрова в лорнет. Она разглядывает Димитрова в упор, даже голову тянет вперед, чтобы видеть получше, и тощая шея со вздутыми венами вылезла из кружевного воротничка…
Дело ясное: его вывели на «смотрины», чтобы потом, на суде, «очевидцы преступления» не перепутали, не приняли за него кого-то другого, Готовят «свидетелей»… Явится по вызову прокурора почтенная, уважаемая фрау и скажет, что вот этот господин на ее глазах тащил в рейхстаг бидон с керосином, или размахивал факелом, или, на худой конец, сокровенно делился с ней своими планами уничтожения великого германского государства. И ей поверят, потому что как же ей не поверить — скромной, интеллигентной даме с незапятнанной репутацией, из прекрасной семьи, настоящей немке, отличающейся высоким патриотизмом. Не будет же она врать немецкому суду!..
— Я протестую! — возмутился Димитров, обернувшись к шедшему позади гестаповскому офицеру. — Я решительно протестую! Кто дал вам право выставлять меня напоказ, как медведя на ярмарке? Откуда здесь эта особа? И еще десятки других. — Он кивнул на толпу, заполнившую тюремный коридор. — Почему они меня разглядывают? Что это за люди? Кто их привел? И зачем?
— Вы рехнулись, Димитров, — фыркнул гестаповец. — Уж не думаете ли вы, что я, офицер германской тайной полиции, обязан отвечать на ваши идиотские вопросы? И получать ваше согласие на допуск в тюрьму тех или иных лиц? «Я протестую!» — он скорчил гримасу. — Следуйте вперед. Живо, живо! Не оглядываться!
…Праздничным показался Димитрову день, когда надзиратель небрежно швырнул на его тюремную койку растрепанный томик Гёте. Знали бы Фогт и компания, для чего добивался их пленник гётевских стихов, не одарили бы его, наверно, так щедро. Как ни восхищался Димитров поэзией великого художника, не для наслаждения, не для отдыха нужны ему были эти стихи. Не для того, чтоб «забыться»…
Они помогали Димитрову обогатить свой немецкий язык, вжиться в него, чтобы мог он говорить на нем еще естественней, еще непринужденней. Вечерами он заучивал наизусть отдельные строфы и целые стихотворения. Пройдет совсем немного времени, и его феноменальная память выудит из своих «подвалов» классические строки гётевских стихов, чтобы обрушить их на прокуроров и судей!..
А пока что… Пока что, откинув голову назад и прикрыв слезящиеся, воспаленные глаза, он тихо напевает по вечерам любимые свои стихи — они вселяют в него мужество и бодрость:
ПО МОРЮ В ЛОДКЕ
Мужества он никогда не терял. Даже в самые критические минуты, даже в самых неожиданных передрягах. И тогда, оказавшись впервые в иноземной тюрьме, знал, верил — как сейчас в Моабите: русские помогут! Выручат. Спасут.
…Это было в 1920 году. В июле. Его послали делегатом Болгарской компартии на И конгресс Коминтерна вместе с Василем Коларовым, Христо Кабакчиевым и Николой Максимовым. Предстоял путь в Москву, встреча с Лениным, с русскими большевиками. Нужно было набраться опыта, получить советы.
Димитров никогда еще не бывал в России, никогда не видел Ленина — человека, чьи книги, выступления и статьи уже не один год служили для него руководством в борьбе, помогали найти ответы на сложные, запутанные вопросы, которые каждый день ставила перед ним жизнь. Он давно мечтал встретиться с Лениным, поговорить, узнать его мнение о том, что волновало тогда болгарских коммунистов. И вот — мечта его скоро осуществится.
Россия — в осаде. Туда не пробраться по суше — повсюду военные патрули, «санитарные» кордоны, фронты, полицейские засады. Омывающие Россию моря бороздят корабли интервентов, никого не подпуская к опасным «красным» берегам. Особенно усердствуют страны-соседи, старательно забивают все «окна» и «форточки», чтобы дующий поблизости ветер революции не занес «большевистской заразы».
И все же морем добираться легче. Риск, конечно, велик: пробираться тайком по водной стихии на утлой лодчонке — не день, не два, а неделю и больше — значит, каждую минуту подвергать опасности свою жизнь, даже если и удастся ускользнуть от эсминцев и канонерок. Погиб посланец турецких коммунистов: сильный ветер перевернул лодку, и некого было звать на помощь… Погибли товарищи из Греции: огромная волна сорвала руль, унесла провиант и парус. Лодку понесло как щепку, и она исчезла бесследно. Группа французских коммунистов пыталась пробиться Северным морем. Их тоже ждал трагический конец.
Но иного выхода не было. ЦК принял решение, чтобы самые видные деятели Болгарской компартии обязательно попали в Москву и участвовали в работе конгресса Коминтерна. Выполнить поручение надо было во что бы то ни стало, а путь через Румынию или какую-нибудь иную европейскую страну был в Россию абсолютно закрыт. К тому же морским путем уже не раз болгарские коммунисты поддерживали связь с русскими товарищами — доставляли корреспонденцию, газеты и книги, переправляли людей.
Решили еще раз попытать счастья.
Опытный конспиратор Никола Пенев взялся устроить поездку. Он нанял рыбачьи лодки, закупил продовольствие — ведь плыть предстояло несколько дней, — вместе с лодочниками подробно разработал маршрут.
Скрываясь от шпиков и слишком любопытных знакомых, Димитров поездом добрался до Варны. Люба не провожала его. Несколькими днями раньше он сам проводил ее на софийском вокзале, и они расстались, не зная, что ждет каждого из них, встретятся ли они снова. И — когда?..
Люба уехала в Белград — на съезд югославских коммунистов. Она представляла Болгарскую компартию. Мало кто еще знал так, как она, обе эти страны — обычаи, традиции, условия, в которых живут рабочие, расстановку сил в классовой борьбе. Пригодились дружеские связи и знакомства Любы на ее родине, пригодился ее сербский язык. Путешествие в Югославию на скором поезде было далеко не таким опасным, как нелегальное плавание в Советскую Россию, но тревога остро кольнула сердце Димитрова, когда лицо Любы в окне набиравшего ход поезда скрылось за поворотом и стук вагонных колес заглушил ее голос….
В море вышли две лодки. На первой были Димитров и Коларов, Кабакчиев и Максимов плыли на второй, не теряя из виду своих товарищей. Лодочники не знали, кого они везут и зачем, да это их и не интересовало: им был обещан солидный куш, выдан щедрый аванс и приказано держать язык за зубами.
Что-что, а молчать они умели. Родом они были из Румынии, бежали в Болгарию, укрываясь от призыва на военную службу, и промышляли контрабандой.
Пенев избрал этих людей для переброски болгарской делегации в Россию, полагаясь на их опыт (они десятки раз ходили в Одессу) и бесстрашие. Кроме того, ему удалось доподлинно узнать, что эти люди не замешаны в грязных связях с властями. Он не учел, однако, что контрабандистам, привыкшим не считаться ни с кем и ни с чем, незнакомо и чувство ответственности за поручение, которое они взялись исполнить; их легкомыслие и безалаберность едва не привели к катастрофе.
Сначала все шло хорошо. Из Варны вышли без всяких приключений, благополучно миновав портовый контроль. Небо было безоблачным, дул легкий ветерок. Коларов подтрунивал над видавшими виды скорлупками, «мчавшими» их на север, называл их океанскими лайнерами и королевскими яхтами, а контрабандисты, добродушно посмеиваясь, делали тем временем свое дело, ловко избегая встреч с кораблями, густо населившими этот район Черного моря.