Что ж, если надо, то и чужой язык должен служить революции. Служить правде!
…Однажды Димитров обратился к тюремным начальникам с просьбой, которая и впрямь должна была их озадачить: узник, доставивший им столько хлопот и донимающий своими бесконечными ходатайствами, удовлетворять которые им строго-настрого запрещено, теперь пожелал посещать церковь!.. Тюремную, разумеется: как человек, хорошо знающий порядки, о большем он и не просил.
С чего бы это вдруг его потянуло в божий храм? Может, что-то в нем надломилось, может, ищет он душевного покоя в исповеди, в песнопениях и молитвах?
Фашисты так и не смогли этого понять. Но и отказать не смогли тоже.
Вход в тюремную церковь — в определенные часы и на определенное время — открыт для каждого арестанта: таково незыблемое и давнее правило, из которого до сих пор не делалось ни одного исключения. Новых распоряжений не поступало.
И педантичный немецкий чиновник остался верен себе.
— Пусть молится, — благосклонно кивнул начальник тюрьмы, когда дежурный надзиратель передал ему просьбу Димитрова. — Пусть молится господин большевик, — повторил он снова, довольный своей шуткой.
Но Димитров попросился в церковь вовсе не для молитв.
На протяжении долгих месяцев его единственным собеседником был Фогт — самодовольный тупица, словарь которого состоял едва ли больше, чем из ста слов. Даже надзирателям не разрешалось вступать в разговор с опаснейшим политическим узником. А Димитрову было нужно общение. Не только затем, чем дорого оно всякому человеку. Но прежде всего, чтобы спорить. Неважно о чем, но спорить: чтобы еще острее, еще гибче, еще богаче стал его немецкий язык — его оружие в предстоящей битве.
Церковь всегда была полна арестантами. Это тоже радость — снова увидеть людей, окунуться в толпу, хотя бы и торжественно молчаливую, сосредоточенно предающуюся молитве. Правда, как он ни старался, как ни обходил ряды деревянных скамеек, ниши и укромные уголки, нигде Димитрову не удалось встретить знакомые лица. Оно и понятно: те, кого он знал, в церковь не ходили.
Но, по правде говоря, не ради встреч, на которые не было никакой надежды, решил стать он завсегдатаем этого храма. К другой встрече стремился — к встрече с пастором: из немецкой истории он знал, что в тюремные церкви для «работы» с заключенными всегда назначали особо толковых служителей культа, начитанных и умных.
Здешний таким и был. Димитров это сразу понял, с первого взгляда. Он подошел к нему — сказал, что хочет задать ряд вопросов. В сущности, это было просто-напросто приглашение к спору.
И тот откликнулся на приглашение — охотно клюнул на нехитрую приманку: казалось заманчивым просветить и направить на путь истинный заблудшую душу. Такую душу!
В церкви беседу вести трудно: толпятся люди, пастора поминутно отрывают, да и времени мало. Димитров упросил пастора быть его гостем в камере — знал, что он не откажется, да и начальство не помешает, даже возликует — в надежде, что выудит таким путем от опасного арестанта какие-нибудь исповедальные тайны.
Вот и стал ходить немецкий пастор чуть ли не ежедневно в камеру к болгарскому коммунисту.
Для «затравки» Димитров сказал, что религия никому не нужна, ведь бога-то нет! Пастор, конечно, взорвался, стал возражать, приводить свои доводы. Димитрову этого-то и было нужно. Противник был крепким орешком. Победить такого в словесной дуэли совсем не легко. И отлично, что не легко! Димитров наблюдал, как день ото дня он увереннее чувствует себя в споре. Да, отличная была школа, здорово он придумал эти задушевные беседы.
О чем они только не говорили!.. От религиозных тем перешли к историческим, потом к бытовым — немецким традициям и обрядам. Спорили об искусстве, о литературе. А потом вдруг посещения святого отца прекратились, и спор оборвался. То ли сам он почувствовал себя неловко — как человек, которого провели, то ли высокое начальство разгадало наконец «коварный» замысел Димитрова. Но дело уже было сделано: оружие, которое ковал Димитров, было готово к бою.
ПОГОНЯ
«Георгий Димитров, он же Рудольф Гедигер, он же Шаафсма…» Так было написано в приказе об аресте и так же — в обвинительном акте. Сочинители этого акта просто не знали его других имен. Знали бы — уж конечно, не забыли бы назвать.
Да, он был Гедигером и Шаафсма. Но он был еще и Димовым, и Виктором, и Гельмутом, и Эдером, и Тумбевым…
Обосновавшись в Вене, болгарские коммунисты-изгнанники помогали своим друзьям на родине вести борьбу с фашистским царским правительством. Помогали советами, указаниями, снабжали марксистской литературой, издавали газету. Под многими статьями, воззваниями, инструкциями стояла подпись «Димов». Или «Виктор».
А если бы этого «Димова» задержали на улице, он предъявил бы паспорт на имя немецкого ученого, датского инженера или норвежского журналиста. Настоящий паспорт с его подлинной фотографией. И рассказал бы, если потребуется, во всех подробностях «свою» биографию — он отлично помнил биографии людей, чьи имена носил хотя бы несколько дней…
Однажды ему сообщили, что полиция напала на его след. Эту новость принесли австрийские друзья, которые по заданию партии проникли на работу в полицейское управление и, имея доступ к самым важным тайнам, вовремя предупреждали об опасности.
Димитров почти перестал выходить на улицу. Он и раньше-то не особенно рисковал, теперь же совсем стал домашним затворником. Хорошо еще, что рядом была Люба и друзья — настоящие, проверенные, — соблюдая строжайшую конспирацию, навещали его. Иногда хотелось в театр, в филармонию, в музей — он так любил музыку, искусство, любил и понимал, а Вена — это город, который недаром славится на весь мир своей оперой, своими оркестрами, изумительными коллекциями своих художественных галерей.
Он часто заглядывал на восьмую страничку вечерней газеты — там печатались театральные и кинопрограммы, сообщения о выставках, о работе музеев. Вот сегодня в опере вагнеровский «Тангейзер», в филармонии дирижирует прославленный Клемперер, открылась выставка картин французских художников. И все это рядом, рукой подать — здесь, за углом, или три остановки автобусом. А ему недоступно.
Потому что он теперь не просто Георгий Димитров, частное лицо, посетившее австрийскую столицу, а представитель главного коммунистического штаба, «начальник» командного пункта, расположившегося прямо на передовой. И «просто так» рисковать своей жизнью командир не имеет права.
А тут как раз настало время ехать в Прагу на встречу с болгарскими революционерами — некоммунистами, которые тоже были принуждены эмигрировать из родной страны, потому что выступали против свирепствовавшего там режима. Димитров давно добивался встречи с ними, чтобы объединиться в борьбе с болгарским царизмом. Он всегда говорил, что, если революционеры будут действовать не вместе, а порознь, это пойдет на руку только врагу.
И вот представилась возможность встретиться. И договориться. Неужели он упустит эту возможность?
Друзья распустили слух среди эмигрантов и австрийских коммунистов, что Димитров на встречу поедет, но не в тот день, когда предполагалось, а неделей позже. Сделали это на всякий случай, чтобы сбить с толку полицейских, если слух дойдет и до них.
Он приехал в Прагу в день, определенный заранее. Провел совещание. И вернулся в Вену. А некоторое время спустя чешские товарищи сообщили, что полиция знала о готовящемся приезде Димитрова, но ждала его позже и потому не сумела раскрыть.
…Угроза провала нарастала. Шпики в любое время суток, цепким взглядом вонзаясь в прохожих, наблюдали за всеми подъездами и дворами. Человек, поставлявший сведения полиции, явно не знал, где конспиративные квартиры Димитрова и его сотрудников. Но что-то он, видимо, знал, и в конце концов след привел полицейских к цели.
Было решено европейский коммунистический штаб перевести из Вены в Берлин. Об этом знали немногие, остальным сообщили, что центр остается в Вене, только Димитров и еще несколько товарищей временно, «с особым заданием» выезжают неизвестно куда. Это сообщение не должно было кого-нибудь удивить: Димитров, да и не он один, часто уезжал в Москву, колесил по Европе — такова была его будничная, повседневная работа. Вот и сейчас он послан куда-то. Уедет — вернется…