И он действительно не раз возвращался в Вену. Всегда неожиданно и на очень короткий срок. О его приездах знали только несколько проверенных австрийских друзей. А на вокзале почти всегда его встречал лишь один человек — Роза Флейшман, очень спокойная и скромная девушка, живая, энергичная. Она слыла отличным конспиратором.
Роза была австрийской коммунисткой, работала в нелегальном бюро компартий Балканских стран, разместившемся в Вене. Димитров вполне доверял ей. Часто на вокзале, делая вид, что встречает кого-то другого, она незаметно брала у Димитрова папку или портфель с секретными документами и растворялась в толпе приезжих.
Правда, однажды они оба чуть не попались. Едва успел Димитров передать Розе портфель и выйти на привокзальную площадь, раздались свистки, послышались крики, топот ног. Димитров ускорил шаг и вдруг рядом с собой увидел запыхавшуюся Розу.
— Погоня!.. — прошептала она.
Но предпринять что-либо было уже поздно. Патруль задержал их, отвел в полицейский участок. Гнались, однако, не за Димитровым: на вокзале кого-то ограбили, и полиция оцепила весь район. Предложили и Димитрову открыть чемодан и портфель, вывернуть все карманы.
— Вы сошли с ума!.. — негодующе закричал он, безбожно коверкая немецкие слова. — Хорошо же в вашей стране встречают гостей. Господа, я профессор из Гааги, и я не позволю, чтобы вы шарили в моем портфеле. Я буду жаловаться послу…
Он так натурально возмущался, потрясая своим голландским паспортом, так угрожал — раз даже взялся за телефонную трубку, требуя немедленно связать его с посольством, — что полицейский начальник приказал отпустить слишком чувствительного голландца.
С этими чудаками-учеными, решил он, лучше не связываться, иначе не оберешься хлопот.
Димитров покинул полицейский участок с видом несправедливо обиженного, торопящегося по своим делам господина. И потом долго кружил по улицам — на случай, если его проверяют, если следят. Он знал в Вене каждый закоулок. Меняя маршрут и хитроумно укрываясь от возможного преследования, он лишь к полуночи добрался до конспиративной квартиры.
Его ждали. Беспокоились. С тревогой прислушивались к каждому шороху за дверьми. А он вошел бодрый, улыбающийся и сразу стал шутить, подтрунивая над самим собою.
И вскоре еще раз он был на волосок от провала. Друзья говорили потом, что у него был один шанс из тысячи, чтобы спастись. Только один. И он его не упустил.
Это было здесь же, в Берлине, в марте тридцатого года. Шел Европейский крестьянский конгресс. Из разных стран съехались сюда делегаты трудового крестьянства, чтобы посовещаться о том, как вести им борьбу с крупными землевладельцами, как защитить себя от эксплуатации, от угрозы войны и фашизма.
Конгресс заседал под руководством президиума, расположившегося на сцене за длинным столом. Но о человеке, который направлял всю работу конгресса и был его фактическим председателем, не писали газеты и почти никто из делегатов его не видел. Он сидел в маленькой комнатке за кулисами, писал тексты речей, резолюций, обращения к крестьянам всего мира. Время от времени сюда заходил кто-нибудь из руководителей конгресса — за советом, за только что написанным документом. Мало кто знал, что этот скромный технический сотрудник секретариата — тот самый Георгий Димитров, за которым многие годы безуспешно охотятся лучшие полицейские агенты из нескольких стран.
Шел третий день работы конгресса. Уже подходило к концу утреннее заседание, когда в комнату за кулисами вбежал один из товарищей, дежуривших в вестибюле.
— Дом окружен… — с тревогой проговорил он. — Полиция блокировала все входы. Проверяют паспорта…
Вообще-то это было не так уж страшно: в кармане лежал паспорт на имя доктора Шаафсма. О том, что именно этим паспортом пользуется теперь Димитров, почти никто не знал. Паспорт подлинный, почему он должен вызвать подозрение? К тому же на этом конгрессе почти все — иностранцы.
Но, с другой стороны, доктор Шаафсма среди гостей конгресса не значится. Могут что-то заподозрить…
— Только без паники, — сказал Димитров, приняв решение. — То есть нет, как раз наоборот: создайте панику, пошумнее, посуматошней. Немедленно! А сами сохраняйте полное спокойствие.
Он вышел в фойе, где пока еще ничто не предвещало тревоги, и стал ждать. Через несколько мгновений в зале заседаний раздался истошный крик:
— Полиция!.. Нас всех хотят арестовать!
И еще один голос — визгливый, истеричный («Молодец», — подумал Димитров):
— Бегите! Спасайтесь! Скорее, скорее!..
Зал сразу наполнился гулом и криками. Затрещали кресла, захлопали пюпитры. Двери распахнулись, и огромная толпа ринулась вниз, к гардеробу, по широкой мраморной лестнице.
Некоторые, позабыв о своих пальто и о холоде на улице, устремились прямо к выходу.
Полицейские не ожидали напора толпы. Они думали, что в обеденный перерыв все делегаты и гости чинно выйдут поодиночке и у каждого проверят паспорт, а потом обыщут все здание.
Но получилось иначе. Толпа смяла полицейский кордон, и те, кто оказался первым у двери, вышли из окружения, не предъявив документа. В их числе был и Димитров.
Потом-то порядок восстановили, дотошно проверили каждого, обыскали весь дом, забравшись в самые укромные уголки. Но Димитров был уже далеко. Он сидел на диване в своей крохотной квартирке, пил кофе и слушал по радио жалкие извинения префекта полиции перед «уважаемыми господами делегатами» за «непроизвольно причиненное им беспокойство».
Г-ну адвокату д-ру Тейхерту
Лейпциг, 13 августа 1933 г.
…Прошу Вас передать мою искреннюю благодарность французскому писателю Ромену Роллану за его решительное выступление в защиту моей невиновности… Было бы также уместно сообщить г-ну Ромену Роллану конкретную мотивировку обвинений, предъявленных мне в обвинительном акте. Впрочем, жаль, что еще не может быть опубликован полный текст обвинительного акта. Его опубликование явилось бы, безусловно, самым лучшим и самым интересным доказательством моей невиновности.
ЗАКЛЮЧЕННЫЙ № 8085
О том, что Ромен Роллан решительно выступает в его защиту, Димитров узнал из «Дойче альгемайне цейтунг» — фашистской газетки, которую наряду с «Моргенпост» ему время от времени теперь давали читать. Разумеется, выступления самого Ромена Роллана там напечатаны не были — даже в выдержках, даже в перевранном пересказе. Но, видимо, они произвели слишком сильное впечатление на весь мир, если сам верховный прокурор доктор Вернер решился ответить французскому писателю через немецкую печать.
В ответе Вернера ничего не было сказано по существу. О великом писателе, чей проницательный ум, неподкупная совесть и доброе сердце были всемирно известны, доктор Вернер написал, что тот стал «жертвой неосведомленности и заблуждений» и «присоединился к хору врагов Германии, чтобы под маской защиты опасных преступников клеветать на немецкий народ и германское правительство».
Эта напыщенная болтовня вызывала не столько гнев, сколько улыбку. Читая ответ прокурора, Димитров не возмущался — нет, радовался, ибо понимал, как нелегко дались властям эти строки и чего стоило решиться на их публикацию: их дела, видно, плохи, если гитлеровцы пошли на столь беспомощное «опровержение».
Он написал Роллану письмо — благодарность за участие в его судьбе, защиту истины и справедливости. Судья Бюнгер, который по-прежнему исполнял роль главного цензора всей корреспонденции политических заключенных, посоветовался «в верхах» и вопреки опасениям Димитрова письмо разрешил отправить. Но лишь при соблюдении одного маленького, прямо-таки совсем пустякового условия: один абзац нужно было убрать, зато другой — добавить.