Убрать: «Так как я и оба моих болгарских товарища не имели абсолютно ничего общего с поджогом рейхстага, то, разумеется, и в обвинительном акте нельзя было привести никаких положительных, неопровержимых доказательств. Все построено на догадках, толкованиях и комбинациях в связи с сомнительными свидетельскими показаниями».
Добавить: «Обращение со мной в тюрьме в общем человечное…»
Даже в самых отчаянных ситуациях Димитров никогда не терял чувства юмора. А здесь, когда ему сообщили об условиях судьи, просто расхохотался. Неужели Бюнгер не понимает, до чего он смешон со своим «человечным обращением» и страусовой попыткой скрыть очевидное? Неужели он верит всерьез в детскую наивность Роллана, в то, что этого мудрого старца можно обвести вокруг пальца столь жалкими трюками? Или таков приказ еще более высоких чиновников, которым вообще нет дела до того, чему поверит или не поверит какой-то там чужеземец?
— Ладно, — сказал Димитров коменданту тюрьмы, который официально сообщил «заключенному № 8085» о решении господина председателя четвертой уголовной коллегии Имперского суда. — Восемь тысяч восемьдесят пятый согласен. Скажите господину председателю, что я внесу поправки, на которых он настаивает. Но все же припишу, что человечность обращения не мешает мне оставаться закованным в кандалы.
— Припишите, припишите, — охотно согласился комендант и игриво подмигнул Димитрову. — Припишите, и вас сразу же уличат во лжи. Потому что решением Имперского суда кандалы с вас сняты. И это решение будет исполнено тотчас же.
Он театрально хлопнул в ладоши, и два дюжих молодчика, ожидавших за дверью его сигнала, вбежали в камеру. Привычными движениями они отомкнули какие-то замки, отвинтили болты и гайки, и уже через несколько секунд, впервые за пять мучительных месяцев, Димитров почувствовал, что руки его свободны.
Значит, протесты мировой общественности не так уж бесполезны. Значит, его мужество, твердая и решительная позиция, которую он всегда занимал, его упорство в отстаивании истины и законности — значит, все это в конце концов дает свои результаты. И значит, даже фашисты вынуждены отступить, если сопротивление слишком велико, а гнев — повсеместен…
Цепей на руках больше не было, но угроза судебной расправы стала еще реальнее. Как раз в эти дни имя Димитрова снова запестрело в фашистских газетах; с утра до вечера оно звучало по радио; гитлеровские пропагандисты то и дело поминали его на разных собраниях и митингах. Димитрова и его товарищей называли врагами Германии, наемными убийцами и диверсантами, чья вина «безусловно доказана», и в этом-де скоро получит возможность убедиться воочию весь мир.
Для любого наблюдательного человека было ясно, зачем поднят такой шум: значит, скоро суд и нужно подготовить рядового немца, а заодно и простаков во всем мире — заранее вбить им в голову, что подсудимые виновны, что их ждет «справедливая и суровая кара».
Но сами-то гитлеровцы прекрасно понимали, что могут провалиться с треском на тщательно отрепетированном спектакле. Поэтому они все время откладывали начало суда — за неделей неделю. Поэтому же и отказались допустить к участию в процессе сначала французских адвокатов, которых избрал Димитров, а потом и болгарского адвоката Стефана Дечева. Французов отвели под предлогом весьма убедительным и предельно конкретным: «для их допуска нет никаких оснований». Болгарина же — потому, что он не владеет немецким языком.
В тот же день Димитров потребовал допустить к защите другого болгарского адвоката — Петра Григорова, тоже политического эмигранта: Григоров жил в Швейцарии и владел немецким языком, как своим родным.
Теперь, казалось бы, судье возразить было нечем, и он действительно не стал возражать. На ходатайство Димитрова он попросту не ответил. Да что говорить о болгарском защитнике, если немецкий адвокат Вернер Вилле, которого избрал для себя сам Димитров, после более чем трехмесячного молчания сообщил «г-ну подследственному», что, «к величайшему своему сожалению», он «не имеет возможности» вести его защиту…
«Имел возможность» только один адвокат — доктор Пауль Тейхерт, защитник, назначенный судом. Цену этой защите Димитров знал хорошо. И поэтому, отложив в сторону Моммзена, он принялся за свод законов и за солидные юридические труды немецких правоведов, поражавшие его тоскливым наукообразием.
Димитров уже принял решение: если Тейхерт и на процессе будет плясать под дудку Бюнгера, отказаться от услуг казенного адвоката и защищать себя самому.
Вечерами, устав от юридической терминологии, он брал в руки старые фашистские газеты (ему всегда давали их с опозданием на несколько дней), снова и снова вчитывался в победные реляции о погромах, арестах, изгнаниях, проработках, отречениях и заверениях в преданности. «Что же это творится с Германией? — мучительно думал он, чувствуя обиду за страну, которую знал и любил. — Неужели до такой степени — и так быстро! — смогли оболванить великий народ и всем, кто думает, кто все видит и понимает, зажать рты?!»
А рядом, всего в нескольких шагах от него, в другой камере Моабитской тюрьмы, узник Эрнст Тельман писал тогда же в своем дневнике: «Страшно подумать, как далеко это все зашло. Худшие элементы нашего народа, звери, подонки человечества, держат в руках власть, и беззащитные люди подвергаются пыткам, их засекают плетками до смерти только потому, что они любят свой народ…» сумасшедшей сутолоке парижского Северного вокзала, в необъятном сплетении потоков людей, машин, грузов, голосов и шумов, в закоулке между
СВИДАНИЕ С МАМОЙ
В сумасшедшей сутолоке парижского Северного вокзала, в необъятном сплетении потоков людей, машин, грузов, голосов и шумов, в закоулке между газетным киоском, грудой чемоданов и железным барьером затерялось крохотное, незаметное существо. Огромный черный платок, в него закутана целиком тонкая фигурка. Из-под платка только и видны пара большущих живых черных глаз, острый подбородок, маленький, окруженный морщинами насмешливый рот…»
Так телеграфировал из Парижа в газету «Правда» ее специальный корреспондент Михаил Кольцов, сообщая миллионам советских читателей о приезде во Францию «товарища Параскевы».
До этого мать Георгия Димитрова никогда не покидала Болгарию. Да что там Болгарию — она и в поезд-то вовек не садилась! Так и прожила свои семьдесят два года. Но пришел час битвы за сына — за его правду. И она решилась. Троих не уберегла и не могла уберечь. А за четвертого решила драться. Как умела. Как могла.
Ее попытались не выпустить за границу. Предлог легко нашелся: в полиции вспомнили, что числился за семьей Димитровых изрядный должок — несколько тысяч левов. Это был неуплаченный вовремя подоходный налог с набежавшими за годы процентами. Таких денег у бабушки Параскевы не было и сейчас, но она рассказала о своей беде друзьям сына.
На каждой улице, чуть ли не в каждом доме жили люди, готовые всегда прийти на помощь Георгию Димитрову. Их не надо было долго уговаривать, они все понимали с полуслова.
Стук в дверь… Торопливо сказанные несколько фраз… Иногда громко, если рядом только свои, иногда — шепотом, на ухо, потому что и стены, случается, умеют слышать. «Надо спасать Георгия… Бабушку Параскеву не пускают… Понимаешь, не уплачен налог…» Ясно, ясно…
У этих людей никогда не было лишних денег, каждая мелочь на счету — на хлеб, на жилье. Но ведь надо спасать Георгия! О чем тут может быть разговор?!
Они делились последним: кто — левом, кто — двумя. Для них это было такое же богатство, как тысячи — для богача. Да, у софийских рабочих невелики доходы, но зато велико чувство локтя, чувство солидарности и неподдельна любовь к человеку, который посвятил свою жизнь борьбе за их права.
Не прошло и нескольких часов, как деньги — с избытком — лежали на столе у бабушки Параскевы. Но и после того, как она уплатила налог, выехать ей из Болгарии оказалось не так-то просто. Власти понимали, зачем она едет, и выдумывали все новые и новые придирки, чтобы протянуть время: вдруг ей надоест, бабушке Параскеве, эта беготня по канцеляриям, бесконечные очереди, грубость чиновников, бланки и формуляры, прошения, отказы и снова прошения. Но ей не надоело.