Когда Димитров сказал, что, как коммунист, он решительно отвергает и осуждает индивидуальный террор, судья Бюнгер стукнул по столу: «Прекратите свою пропаганду!», а прокурор Вернер выкрикнул: «Это ложь, и она будет опровергнута».
Как раз в этот момент секретарю суда подали телеграмму из Софии с пометкой «молния». Он прочитал ее и, вскочив со своего места, понес Бюнгеру. Телеграмма была такая:
«Мы, бывшие министры болгарского правительства, являясь политическими противниками Димитрова, тем не менее убеждены в его полной непричастности к поджогу, поскольку знаем его принципиальное несогласие с актами индивидуального террора и его кристальную политическую честность, По нашему мнению и по мнению болгарского народа, он не виновен.
Атанасов, Стоянов, Тодоров, Обоев, Иорданов».
… — Господин председатель, я хотел бы задать вопрос… — Димитров говорит громко, голос его молод и звонок и легко перекрывает шум непрерывно гудящего зала, председательские колокольчики и молоточки, окрики прокурора, лающие команды гестаповских охранников. Даже если отключат микрофоны, что случалось уже не раз, когда Димитров касался слишком волнующих судейское ухо тем. — Повторяю: у меня вопрос, господин председатель…
Бюнгер — с оттопыренными ушами, подбородок по-петушиному колышется над стоячим воротничком — прерывает его, тыча нос в пузатую грушу микрофона:
— Никаких вопросов! Вы слышите, Димитров, никаких вопросов!.. Вопросы подсудимых судьям не предусмотрены законом.
Он бросает короткий взгляд на прокурора, ища одобрения, и все звонит и звонит в колокольчик, чтобы унять шум.
— Садитесь! — кричит он. — Димитров, я сказал, чтобы вы садились.
Но Димитров продолжает:
— Мне необходимо знать, — голос его звенит, как натянутая струна, — почему якобы найденные в ЦК Германской компартии разоблачительные документы, о которых официально сообщалось на следующий день после пожара, вообще не фигурируют в обвинительном акте? Где они?!
— Димитров, садитесь!.. — Бюнгер промокает свой морщинистый лоб тщательно отутюженным платком. — Если вы не будете соблюдать…
— Где они?! — продолжает Димитров, не слушая судью и даже не глядя на него. — Может быть, их попросту не существует в природе? Если это была фальшивка, то пусть обвинение так прямо и скажет…
Бюнгер в бешенстве. За тридцать пять лет своей судейской карьеры он впервые встречается с подсудимым, на которого ничто не действует: ни угрозы, ни наказание, ни предстоящий приговор, и который чувствует себя на процессе хозяином. Хозяином, а не безгласной жертвой!..
— Подсудимый Димитров, — навалившись грудью на стол, угрожающе чеканит Бюнгер, — последний раз призываю вас к порядку! Вопросы, которые у вас есть, вы сможете задать свидетелям, а не суду, — понимаете, не суду, с которым вы пререкаться не вправе, А если вы снова нарушите…
— Благодарю вас, господин председатель, — спокойным, насмешливым голосом прерывает его Димитров, — я удовлетворен вашим ответом и не премину поставить снова свои вопросы перед соответствующими свидетелями. А теперь у меня есть ходатайство…
— Что у вас еще, говорите…
Димитров стоит, облокотившись о барьерчик, отделяющий от зала скамью подсудимых, и чуть наклонившись вперед. Фигура его кажется огромной, а спокойное лицо, уверенный голос придают его облику ту величавость, которая вызывает к себе невольное уважение даже у недругов, переполнивших этот зал.
— Обвинение в поджоге рейхстага основано на том, что германские коммунисты якобы намеревались начать вооруженное восстание, чтобы захватить власть. Между тем главной задачей Компартии Германии было…
— Подсудимый… — Бюнгер снова — воплощение невозмутимости и безупречной судейской корректности. — Мне очень жаль, но я вынужден прервать вас. Не откажите в любезности избавить суд от лекции, которую вы собираетесь прочитать. Здесь Имперский суд, а не школа партийной политграмоты.
Димитров кивком головы дал понять, что он об этом не забывает:
— Уверяю вас, господин председатель, читать лекции перед собравшейся аудиторией я не намерен. Я только заявляю ходатайство, у которого одна цель: доказать, что германские коммунисты в январе 1933 года не собирались насильственно захватывать власть и что, подчиняясь Коммунистическому Интернационалу, они не могли заниматься террором, взрывами и поджогами, то есть действиями, которые Коминтерн осуждает. В подтверждение этого, на основе параграфа двести двадцать уголовно-процессуального кодекса, я прошу вызвать в качестве свидетелей руководителей Коминтерна Дмитрия Мануильского и Отто Куусинена, проживающих в Москве. И еще я прошу вызвать из Парижа главного редактора коммунистической газеты «Юманите» Марселя Кашена, который подтвердит…
Бюнгер уже несколько раз порывался одернуть. Димитрова, но ему мешала та маска ледяного спокойствия и непроницаемой солидности, которую он на себя нацепил. Солидности, однако, хватило ненадолго.
— Подождите… Можете не рассказывать, что подтвердит господин Марсель Кашен. И он, и другие лица, которых вы назвали, подтвердят все! Это ваши друзья-коммунисты, и выслушивать их пропаганду у суда нет ни малейшего желания.
Димитров снова кивает: ничего другого он и не ждал.
— Ну, об Анри Барбюсе вы, надеюсь, так не скажете… Я прошу вызвать свидетелем этого великого французского писателя, чья беспристрастность и честность известны всему миру.
— Подсудимый Димитров, — с подчеркнуто сухой вежливостью говорит Бюнгер, — напрасно вы ставите председателя в неловкое положение. Обсуждаются не литературные заслуги и гражданские доблести господина Барбюса, а чисто юридический вопрос. И он для нас ясен: Барбюс — ваш единомышленник, сколько бы он ни старался, он не может быть объективным свидетелем по вашему делу.
— Хорошо, — соглашается Димитров и берет новый листок из кипы, лежащей перед ним. — Тогда я попрошу вызвать не моих единомышленников, а противников. Я ходатайствую о вызове нынешних и бывших болгарских министров Маринова, Муравиева, Димова и других — вот по этому списку.
Он передает секретарю листок, густо исписанный его четким, ровным почерком. Листок медленно переходит из рук в руки и ложится, наконец, перед Бюнгером. Димитров молча ждет: пусть Бюнгер прочитает, пусть подумает не спеша — куда торопиться?.. И зал замер, все ждут, как на этот раз выпутается судья. А вдруг согласится? И тогда весь мир станет свидетелем поистине беспримерного поединка: стиснутый гестаповцами Димитров против могущественных давних своих противников-болгар в зале немецкого суда.
— Надеюсь, вы не станете отрицать, — Димитров первым нарушил молчание, — что все поименованные лица далеки от того, чтобы разделять мои политические взгляды…
Бюнгер уже принял решение:
— У Имперского суда нет надобности выслушивать политических деятелей-иностранцев по вопросу, не имеющему прямого отношения к тому, в чем вас обвиняют.
«Не имеющему прямого отношения…» Не глуп же он, Бюнгер, прекрасно понимает, насколько важно Димитрову доказать, что его политическое прошлое опровергает вздорное обвинение в причастности к поджогу рейхстага. Сказать это вслух? Разоблачить судью публично, показав всему миру его предвзятость, его слепое повиновение тем, кто стоит за его спиной? Но разве <сем своим поведением, этими тупыми, трусливыми отказами, которые нечем всерьез обосновать, фашистское судилище не разоблачает само себя?
— Ладно, — говорит Димитров. Голос его негромок, на лице — так, во всяком случае, кажется из зала — полное смирение. — Тогда я ходатайствую о вызове свидетелей, удовлетворяющих всем вашим условиям, господин председатель. Они ни в коем случае не мои единомышленники. Совсем напротив… Они не иностранцы. Более того, они откровенные сторонники нынешнего режима. Надеюсь, суд не встревожит возможность их появления в этом зале… Итак, я прошу вызвать свидетелями недавних руководителей Германии генерала Курта фон Шлейхера, господина Фрица фон Папена, доктора Альфреда Гутенберга и доктора Генриха Брюнинга, чтобы они рассказали о политическом положении в Германии во время поджога рейхстага.