Ничего подобного до сих пор не случалось на судебных процессах: обреченный, казалось бы, подсудимый открыто бросает вызов сильным мира сего!
— От этих свидетелей я жду показаний, обнажающих кричащие противоречия в так называемом лагере «национального единства», результатом которых явился насильственный захват власти нынешними правителями Германии.
Бюнгер косится на прокурора в надежде получить от него инструкцию — мимолетным ли жестом, кивком головы или хотя бы потупленным взглядом. Но прокурору не до того, а может, он просто забыл о своих обязанностях дирижера: он пишет, уткнувшись в бумаги, и только нервно снующие желваки выдают его беспокойство.
— Послушайте, Димитров, — Бюнгер медленно цедит слова, хочет выиграть время, — зачем суду выяснять то, что ясно сегодня каждому немцу? Руководители национал-социалистской партии и правительство со всей решительностью заявили, что в стране господствовал дух национального единства и были обеспечены все условия для спокойной, созидательной работы во славу родины, если бы не коммунисты…
— То, что, может быть, ясно вам, господин председатель, — голос Димитрова опять перекрывает шум загудевшего, всколыхнувшегося зала, — то отнюдь еще не становится ясным для меня, как неясно оно Германии и всему миру. Заявления руководителей названной вами партии не имеют никакой цены, так как это заявления заинтересованных в исходе дела людей. Я требую…
— Димитров, не забывайтесь, — пригрозил Бюнгер, — вы ничего не можете требовать, вы вправе только просить, притом с разрешения председателя суда. Ответьте, для какой практической цели, если это не ваш обычный пропагандистский трюк, вам нужно допросить поименованных в ходатайстве свидетелей?
— Чтобы доказать, что в поджоге рейхстага были заинтересованы только национал-социалисты, а не коммунисты, для которых такой поджог явился бы попросту самоубийством.
Точный, ясный, уверенный ответ производит огромное впечатление даже на тщательно подобранную публику — на тех «представителей народа», которые получили пригласительные билеты по справкам о своей благонадежности. Что же было бы, если бы здесь сидели «случайные люди»?!
Ну вот наконец-то Вернер вспоминает о своей дирижерской палочке; быстрый взгляд на судью; насупленные брови; укоризненно покачивая головой, он барабанит пальцами по лежащему перед ним своду законов.
Ясно, ясно, вас понял…
— Ходатайство подсудимого Димитрова отклоняется, поскольку обстоятельства, для установления которых он желает вызвать свидетелей, суду известны.
Сейчас наконец Димитров замолчит и можно будет спокойно продолжать процесс. Но нет — он не молчит.
— Господин председатель, разрешите заявить ходатайство.
— Еще?
— Да, еще. Закон, кажется, ограничений в ходатайствах не содержит.
— Заявляйте… Но только по существу!
— Предварительное следствие уклонилось от проверки одного важнейшего факта. Я имею в виду имеющиеся в деле сведения о том, что Ван дер Люббе ночь перед пожаром провел в полицейском участке в Геннингсдорфе. Меня интересует, как он туда попал и что делал, с кем именно встречался…
Похоже, что Бюнгер таки разобьет свой звонок. Он с такой яростью трезвонит, что слышен только какой-то дребезжащий скрип.
— А меня, Димитров, совершенно не интересует, что интересует вас. Кто здесь судья — я или вы?! — Он сует в карман совершенно мокрый, скомканный платок, потом снова выхватывает его и начинает вертеть в руках. — Ходатайство отклонено как не имеющее отношения к делу.
— Так и запишем, — спокойно откликается Димитров. Его голос все так же силен и ровен. — Так и запишем: установление истины на этом процессе признано не имеющим отношения к делу.
— За оскорбление суда, — хрипло говорит Бюнгер в микрофон, — вы, Димитров, будете наказаны. О, вы будете примерно наказаны!..
Димитров усмехается:
— Мне не привыкать…
Бюнгер в изнеможении откидывается на спинку кресла и резко бросает:
— Конвой, уведите!..
И потом, отдышавшись:
— Подсудимый Димитров удаляется в наказание за отказ подчиниться суду… Все его ходатайства отклоняются как преследующие исключительно цели коммунистической пропаганды.
…На следующий день многие газеты в разных странах вышли с огромными шапками на первых полосах: «Георгий Димитров обвиняет!»
ДВАДЦАТЬ ЛЕТ НАЗАД
Спокойствие Димитрова, его находчивость и уверенность, острота и точность его полемических ударов вызывали почтительное удивление даже у тех, кто не испытывал ни малейшей симпатии к его политическим взглядам. Единомышленники восхищались мужеством бойца, принявшего на себя удар фашистской юстиции и сразу же перешедшего в наступление, заставляя обороняться прокуроров и судей, лжесвидетелей и экспертов. Но те, кто раньше знал Димитрова, кто вместе с ним прошел долгий путь революционной борьбы или, напротив, по другую сторону баррикады уже встречался с ним лицом к лицу, те снова увидели Димитрова таким же, каким он был всегда: находчивым, принципиальным, мужественным, уверенно отстаивающим свои взгляды, чем бы это ему ни грозило.
У многих на памяти был поединок, который выиграл Димитров без малого лет двадцать назад. Так случилось, что судьба снова свела его с Радославовым — тем самым, чью оскорбительную для рабочих статейку он некогда отказался набирать. Прошли годы, и оба они встретились в зале Народного собрания: редактор стал премьер-министром, наборщик — рабочим депутатом.
И вот — первый бой: ссылаясь на «обстоятельства военного времени», правительство рьяно отстаивало свое право запрещать неугодные ему книги и статьи — стремилось заткнуть глотку инакомыслящим. С особым усердием ножницы цензоров гуляли на страницах рабочей печати. И депутат Георгий Димитров поднялся на трибуну Народного собрания, чтобы защитить свободу слова, отстоять право каждого человека публично выражать свои мысли, независимо от того, нравятся они властям предержащим или нет.
Седобородый премьер из правительственной ложи насмешливо слушал оратора, подставив к уху ладонь, потом не выдержал, перебил:
— Димитров, побойся бога, тебе ли быть противником цензуры?! Разве не ты когда-то самочинно присвоил себе роль цензора и правил мою статью?
Что и говорить, удар был меток. Чувствовалась рука «снайпера»-полемиста, который так поднаторел в словесных боях, что стреляет всегда без промаха. И все-таки он промахнулся.
— И тогда, и сейчас я был и остался врагом цензуры, потому что нельзя бороться за свободу и ограничивать право человека говорить то, что он думает. Вы вольны были писать все, что хотите, но ведь и я, наборщик, волен набирать только то, что не противоречит моим классовым интересам. Если завтра рабочим не понравятся статьи, которые мы печатаем в своих газетах, они перестанут их читать и отвернутся от нас. Но предоставьте рабочим самим решать, что им нужно и что не нужно. Не будьте благодетелями против воли тех, о ком вы так печетесь… Как видите, господин премьер, в обоих случаях я отстаивал интересы рабочего класса, который мне выпала честь представлять на этой трибуне!
…И еще был бой за военные кредиты. Точнее — против кредитов. «За», конечно, рьяно боролись те, кто богател на «оборонных» заказах, кто кормился подачками фабрикантов, кто вел свое родословное древо от знатных немецких фамилий и при этом громче всех кричал о своем болгарском патриотизме.
Остальные были «против». Неважно, что в парламенте они составляли меньшинство. Зато большинство — в народе. И Димитров не побоялся публично обвинить «патриотов» в предательстве.
В предательстве?! Их, пекущихся о благе народа?.. О благе народа — и ни о чем больше. И главное — за что? За то, что они требовали денег на оборону отечества. Родного, любимого, обожаемого отечества…
Но не клятвами, не громкими словесами, не биением себя в грудь проверяется истинная любовь к родине, преданность своему народу. А пониманием того, что действительно нужно твоей земле. И честным трудом.