Раздор между народами, населяющими Балканы, им самим, этим народам, был вовсе не нужен. Он был нужен тем, кто использовал его ради личной выгоды. И, заставляя болгар, сербов, румын проливать кровь на полях сражений, обращал ее в свои капиталы.
— Да, мы против! — гневно сказал тогда с трибуны Народного собрания депутат Георгий Димитров. — Мы против новых кредитов на нашу оборону, потому что обороняться надо от действительных врагов нашего народа — внутренних и внешних капиталистов. А военные кредиты только укрепляют их могущество, их власть над беззащитными и ограбленными. Мы, рабочие депутаты, представляем здесь жертвы агрессивной, антинародной политики наших правителей. И вы еще хотите, чтобы мы своими руками одобрили очередное ограбление тех, кто доверил нам защиту своих интересов?! Не дождетесь, господа!..
Его прерывали криками: «Предатель!», «Изменник!», свистели, топали ногами. А он спокойно стоял на трибуне, пережидая рев разбушевавшихся «народных избранников», потом повернулся к правительственной ложе и выкрикнул так, что даже самые неистовые смолкли:
— Предатели — это вы! Потому что, будь вы истинными сынами Болгарии и слугами ее народа, вы не военные кредиты предложили бы для гарантии мира, а такую внешнюю политику, при которой народы-соседи могли бы жить в согласии и дружбе. Мы говорили это раньше, повторяем и сейчас…
Димитров стоял на трибуне перед бушующим залом Народного собрания, гордый тем, что за ним — миллионы, что за ним — правда и что он имеет счастье и мужество говорить ее вслух.
«НЕ ХОЧУ… НЕ МОГУ…»
До сих пор было неясно, кто такой Ван дер Люббе — сознательный провокатор или бессознательное орудие в руках фашистских главарей. Знал ли он в точности, на что идет, каковы будут последствия его провокации?
Газеты много писали о Ван дер Люббе, особенно в те дни, когда он был еще единственным человеком, арестованным по обвинению в поджоге. Печатали его портреты, рассказывали его биографию, описывали манеры и внешность.
Весь мир тогда узнал, что Ван дер Люббе двадцать четыре года, что он сын голландского торговца, веселый, энергичный, предприимчивый малый, успевший исколесить пол-Европы, душа компаний, не дурак выпить. Что он разговорчив и даже болтлив.
В тюрьме он требовал продолжительных прогулок, комфорта, угрожал пожаловаться «кому следует», если тюремное начальство в чем-то ему откажет. Чувствовалось, что он вовсе не печалится за свою дальнейшую судьбу.
А потом, незадолго до начала процесса, он неожиданно из тюрьмы исчез. Под строгим секретом его поместили в другую тюрьму. И что там с ним делали, никто в точности не знал. Но догадаться было не так уж трудно.
Когда открылось судебное заседание и в зал ввели Ван дер Люббе, те, кто читал о нем раньше в газетах и видел его портреты, не поверили своим глазам. Ссутулившийся, с поникшей головой и безвольно повисшими вдоль тела руками, он апатично сидел на стуле и казалось, не обращал никакого внимания на то, что происходит. Он не задал ни одного вопроса свидетелям, а когда его спрашивали о чем-нибудь, издавал какие-то странные звуки, нервно подергивая головой. К тому же он плохо слышал и плохо видел. А ведь еще совсем недавно Ван дер Люббе отличался завидным здоровьем.
Иногда случалось так, что Люббе как бы просыпался, поднимал голову и в глазах его появлялись какие-то проблески мысли. Видно было, как напрягался его слух, как мучительно он что-то вспоминал. Или только пытался вспомнить…
В один из таких моментов Димитрову удалось обратиться к судье:
— Господин председатель, у меня есть один вопрос к Ван дер Люббе.
— Один вопрос, не так ли? — переспросил Бюнгер. — Один — давайте… И только по существу.
— Да, да… Один, и только по существу… — Сейчас было не до споров с Бюнгером. Лишь бы не упустить момент. — Господин Ван дер Люббе, ответьте, пожалуйста: были ли вы знакомы до двадцать седьмого февраля тридцать третьего года со мной или с кем-либо из людей, сидящих здесь, на скамье подсудимых?
Вопрос задан в лоб — без всякой хитрости, без дипломатической подготовки. Сразу — о главном: да или нет?
Риск огромный: если Люббе сознательный провокатор, если с его участием готовилась вся операция, он, конечно, ответит «да». И попробуй тогда докажи, что это не так. Опровергнуть его ложь будет делом труднейшим. А к «уликам» против Димитрова и его товарищей прибавится еще одна, да какая! Недруги возликуют. Димитров сам себя утопил.
Люббе поднялся не сразу. Сначала он неподвижно сидел на своем месте, потом повернулся к Димитрову, часто заморгал, беззвучно шевеля губами.
— Нет, мы не были знакомы, — неожиданно вскочив, выкрикнул он и тяжело опустился на стул, вобрав голову в плечи.
Зал зашумел. Несколько минут Бюнгер наводил порядок, а когда наконец он смог обратиться к Люббе за «разъяснениями», тот уже снова был не от мира сего: поникшая голова, руки, повисшие, как плети, и полное молчание в ответ…
По случайно оброненным свидетелями фразам и газетным сообщениям Димитрову удалось постепенно воссоздать недавнее прошлое Ван дер Люббе — этого спившегося, потерявшего человеческий облик бродяги, которого фашисты подобрали в ночлежке и, посулив безнаказанность и богатство, сунули в его руки горящий факел.
Так безвестный человек, один из тех, кого называли «отбросами общества», вдруг попал в историю, И вряд ли он в точности мог предвидеть, на что идет.
Прошло еще несколько дней. И как-то, во время чтения протоколов следствия, вдруг послышалось — сначала едва-едва, а потом все громче и громче — бессвязное бормотание Ван дер Люббе. Бюнгер попробовал его перекричать, но на этот раз Люббе никак не хотел угомониться.
— Вы что-нибудь хотите сказать? — неуверенно спросил Бюнгер.
Впервые Ван дер Люббе заговорил, как нормальный человек. Голос его дрожал:
— Когда же меня приговорят? Хватит… Я устал…
Судья растерялся. Уж этого-то он никак не ожидал услышать.
— Закончится следствие, тогда и вынесут приговор, — только и нашелся он что ответить.
— Скорей бы… — вздохнул Люббе. — Больше не могу… Меня обманули… Понимаете, обманули… Я не хочу есть по шесть раз в день. А то и по семь. И после каждой еды еще пристают: вкусно ли было, доволен ли я?.. Не хочу… Не могу…
Люббе замолчал. По его щекам текли слезы, и он размазывал их тыльной стороной ладони, всхлипывая совсем по-детски.
— Разрешите вопрос, — быстро сказал Димитров. — Требуется уточнение…
— Никаких вопросов, — заявил Бюнгер. — Вы же видите; подсудимый устал. Объявляется перерыв.
«Отдых» длился куда дольше обычного. А когда заседание возобновилось, Ван дер Люббе сидел в привычной своей позе, отрешенный от всего земного. О чем бы его ни спрашивали, он только мычал и тихонько смеялся.
Как видно, в перерыве он успел уже «вкусно» поесть…
ВИЗИТ ГОСПОДИНА ВОЛЬФА
По воскресеньям суд не заседал, и Димитров с самого утра принимался за работу. Разложив на койке, на табуретке, прямо на коленях свои выписки и блокноты, он готовился к очередным допросам. Его рабочие тетради заполнялись короткими фразами, а то и отдельными словами, смысл которых и назначение были понятны ему одному. Подчас единственному слову предшествовали настойчивая работа мысли, долгий поиск тактически правильного решения, которое на следующий день отливалось в чеканные по своей точности формулировки ходатайств или в убийственно меткий вопрос завравшемуся свидетелю — вопрос, который сражал наповал.
И на этот раз Димитров сидел, склонившись над кипой бумаг (даже от прогулки он отказался, чтобы зря не терять ни минуты), когда в неурочный час лязгнули засовы и в едва приоткрывшуюся тяжелую дверь протиснулся поджарый человечек неопределенного возраста, С этим господином Димитрову раньше встречаться не приходилось.