— Отклоняется! — огрызнулся Бюнгер. — Данные показания не имеют отношения к делу. Никто не может гарантировать, что привратник соблюдал правила, исключавшие возможность случайного или самопроизвольного разрыва нитки, Вы свободны, свидетель. Суду все ясно…
Защитники Торглера и Ван дер Люббе — в черных мантиях, с традиционными шапочками на макушках — знаками выражали свое полное согласие с судьей.
— Господин председатель, — воскликнул Димитров, — почему это суду уже все ясно? Ведь процесс пока не закончился…
В зале раздались смешки. Что ж, пусть смеются сколько угодно, а процесс ведет он, Бюнгер, ведет так, как этого требуют руководители партии и государства. И на все остальное ему наплевать. На совесть — прежде всего…
…Имя очередной свидетельницы обвинения, которое назвал прокурор, ничего Димитрову не говорило, как, впрочем, не говорили имена и всех остальных. Но когда эта свидетельница — костлявая, остролицая дама неопределенных лет в длинном, чуть не до пят, платье, — когда она, кутаясь в потертый меховой воротник, бодро просеменила к судейскому столу, лицо ее показалось Димитрову знакомым. Он определенно встречался с ней, но где? Когда?
«Неужели стала сдавать память?» — подумал он, стараясь преодолеть головную боль. Эта боль мучила его уже не один день, но он не решался попросить даже пирамидона: таблетки-то ему, конечно, дали бы, только кто поручится, что это будут за таблетки.
Дама торопливо принесла присягу и, не дожидаясь вопросов, приступила к рассказу. Это был красочный рассказ о том, как она своими глазами («Клянусь здоровьем моих дорогих деток!») видела «вот этих болгар» вместе с Торглером и Ван дер Люббе: они о чем-то шептались, подозрительно оглядываясь вокруг.
— Где же это было? — спросил Димитров, терзаясь от мысли, что никак не может вспомнить эту говорливую лгунью.
— В ресторане «Байернхоф», — поджав губы, ответила дама.
— Когда?
Дама выпалила на одном дыхании:
— Двадцать третьего февраля тысяча девятьсот тридцать третьего года, в два часа дня…
Было не до шуток, но Димитров с трудом сдержал улыбку:
— Как это вам, госпожа, удалось в точности запомнить день и час? Вы что — готовились давать показания?
— Ну вот еще!.. — возмутилась дама. — Просто у меня прекрасная память.
Она зло посмотрела на Димитрова — первый раз за весь допрос он увидел ее глаза. И — вспомнил!.. Ну конечно, это та самая фрау, которой показывали его в тюремном коридоре. Только тогда было лето, она пришла без мехового воротника, в кокетливой соломенной шляпке, наполовину скрывавшей ее лицо. Когда он проходил мимо нее, она выглянула из-под козы-речка, уколов его своим ненавидящим взглядом.
— Господин председатель, — сказал Димитров, прижимая пальцы к вискам, — но ведь это же очевидная ложь! Свидетельница видела нас двадцать третьего февраля, а в этот день Танева еще не было не только в Берлине, но и в Германии…
— Суд разберется, — прервал его Бюнгер, — а пока, — он обратился к секретарю, — пригласите следующего свидетеля.
Следующим был крепыш в засаленном френче старинного покроя, плешивый и надутый. Болезненная бледность его квадратного лица еще больше подчеркивалась смешно торчащими пунцовыми ушами, словно приклеенными к почти голому черепу.
— Слесарь-водопроводчик рейхстага, — гордо отрекомендовался он суду и победоносно оглядел зал.
— Расскажите, пожалуйста, — чуть ли не с нежностью обратился к нему помощник прокурора доктор Паризиус, — что вам известно о пожаре в рейхстаге. Ведь вам что-то известно, не так ли?
— Да, известно, — подтвердил свидетель и громко высморкался в вышитый цветочками розовый платок. — Значит, так… Иду я как-то дня за два до пожара по коридору на третьем этаже. Время уже позднее, почти все разошлись по домам. А я решил еще раз краны проверить. И вот прохожу мимо комнат коммунистов. Слышу шум. Подозрительно мне стало: с чего бы шуму-то быть в такое позднее время? О чем говорили, конечно, не слышал. Беспокойно говорили, с волнением. И что-то вроде перетаскивали. Тяжелое… Может, бидоны, может, что еще..
— Итак, — радостно подытожил Паризиус, — вы заметили необычное оживление коммунистов и большое их скопление в рейхстаге незадолго до пожара. Я вас правильно понял?
— Так точно, — отрапортовал свидетель.
— И это не могло не броситься вам в глаза? Не могло не поразить вас, верно?
Свидетель повторил:
— Так точно!
— Благодарю вас, вы можете идти, — сказал Бюнгер.
Свидетель круто повернулся на стоптанных каблуках. У него была отличная военная выправка.
Тот, кто пришел вслед за ним, дополнил рассказ водопроводчика. Это был еще один рабочий из рейхстага — монтер. Он тоже, по какому-то волшебному совпадению, шел в тот вечер тем же коридором и, кроме «необычного волнения», учуял запах бензина. Да, да, бензина: пахло, в этом нет никакого сомнения, из помещений, занимаемых коммунистами. Он еще подумал тогда: к чему бы это бензин в рейхстаге? И так сильно пахнет… И в такой поздний час…
— Какие же вы приняли меры? — спросил Димитров.
Свидетель пожал плечами:
— Никаких… Бензин не по моей части. Я же не пожарный…
Вызвали еще одного свидетеля — старика сторожа, который должен сидеть в караулке возле центрального входа, а не разгуливать по этажам. Но в тот вечер он решил подняться наверх. Почему? Трудно сказать: решил, и все!
Он поднялся, разумеется, на третий этаж и пошел В то крыло здания, где размещались комнаты коммунистов, И что же он увидел? Ну конечно, суету, необычное волнение, шум и голоса. Запах бензина? О чем речь?! Пахло так, что хоть беги.
Но вдобавок ко всему он заметил и нечто другое, куда более важное. Дверь одной комнаты была приоткрыта; в распахнутом окне торчала лестница, которую придерживали два коммуниста.
Помощник прокурора Паризиус гордился своей объективностью; он потребовал уточнений:
— Почему вы думаете, что это были коммунисты?
— Кому же там еще быть?.. Их помещение — их люди…
— Позвольте, господин председатель, — вмешался Димитров, — ведь это же… — Он остановился, подыскивая нужное слово. — Это же пьеса. Никуда не годная, бездарная пьеса. Все роли расписаны заранее, и каждый заучил свой текст.
— Благоволите не оскорблять свидетелей, — надменно произнес Бюнгер. — Это простые германские граждане, люди из народа. Как совместить: вы распинаетесь в своей любви к народу и в то же время оскорбляете его представителей?
— Не надо жонглировать словом «народ», господин председатель, — едва сдерживая гнев, сказал Димитров. Он почувствовал такую жестокую боль в затылке, что на какое-то мгновенье потерял сознание.
— Вам плохо? — осторожно спросил Бюнгер.
Чтобы не упасть, Димитров обеими руками уперся в барьерчик, отделявший подсудимых от стола защиты. Глубоко вздохнул. Невозмутимо, даже с удивлением, посмотрел на Бюнгера.
— Я совершенно здоров, — сказал он.
ЭКСПЕРТЫ
Экспертом суд избрал крупного ученого — профессора Высшей берлинской технической школы Иоссе. Мировое имя. Непререкаемый авторитет.
— Ожидаем от вас, господин профессор, — почтительно сказал Бюнгер, — беспристрастного, строго научного заключения о причине возникновения пожара…
На языке Бюнгера, который — ему так казалось — понятен и Иоссе, это означало: «Ждем от тебя, почтеннейший, таких показаний, какие нам нужны. А какие именно нужны, ты знаешь преотлично».
Старику Иоссе совсем не хотелось опозорить свои седины перед теми, кто его уважал и ценил. Но и ослушаться новых хозяев он тоже не мог. Кто он такой в конце-то концов, знаменитый профессор Иоссе? Усталый, больной человек. И семья на руках…