Худой, подвижный, крохотного роста, Геббельс по внешности был полной противоположностью Герингу. Но ему хотелось показать, что он отличается от Геринга не только по внешности.
Геринг бесновался и кричал — Геббельс будет само спокойствие.
Геринга раздражали вопросы Димитрова — Геббельс ответит на все без исключения, о чем бы тот ни спросил.
И этим произведет хорошее впечатление на публику. На журналистов, А значит, на читающий мир.
Сильно прихрамывая, Геббельс вошел в зал с выражением абсолютной невозмутимости на лице, почтительно поклонился суду, ровным голосом назвал свое имя и, скромно потупив глаза, занимаемый пост. Он говорил негромко, с достоинством, тщательно обдумывая каждую фразу.
— Клянетесь ли вы, — спросил его Бюнгер, соблюдая порядок, предписанный законом, — клянетесь ли вы, господин Йозеф Геббельс, говорить суду только правду, одну только правду и ничего, кроме правды?
— Клянусь, — не моргнув глазом, ответил Геббельс. Только чуть дернулась его непропорционально большая — на коротком туловище и тонкой шее — голова.
«Лиса, — подумал Димитров, наблюдая за фашистским главарем, которого до тех пор он видел только на газетных фотоснимках. — И позер… Хорошо владеет собой…»
Это сражение обещало быть куда более трудным, чем поединок с Герингом.
— Господин министр доктор Геббельс, — торжественно произнес Бюнгер, — желаете ли вы сами сделать суду заявление до того, как вам будут заданы вопросы?
— Желаю, — бесстрастно отозвался Геббельс и на мгновение застыл, слегка повернувшись к залу, чтобы фотокорреспонденты, заполнившие все проходы, могли сделать свои «исторические» снимки. — Я хотел бы прежде всего сказать, что пожар в рейхстаге явился для меня, как и для фюрера, полной неожиданностью. Увидев горящий рейхстаг, я просто не поверил своим глазам. А придя в себя, сразу подумал: это дело рук коммунистов, сигнал к восстанию, о подготовке к которому нам было известно.
Он самозабвенно врал, уставившись в одну точку куда-то поверх Бюнгера, и лицо его не меняло выражения полного безразличия ко всему, что здесь происходит.
Бюнгер остался доволен его заявлением.
— Понимаю вас, господин министр… — Он сделал небольшую паузу, потом сказал, как бы извиняясь; — Закон дает право участникам процесса задать вопросы любому свидетелю. Поэтому я должен опросить всех, есть ли у них вопросы к господину министру…
Геббельс молчал, не мигая, с тупым равнодушием глядя перед собой.
— Димитров, если вы желаете задать вопрос, спрашивайте спокойно и только по существу дела, Иначе повторится то, что случалось уже не раз: я удалю вас из зала.
«Угрожает с самого начала, — весело подумал Димитров. — Боится, как бы и Геббельс не сел в лужу…»
Он поднялся и в тон свидетелю — очень спокойно, без всякого нажима — спросил:
— Правильно ли я понял господина министра доктора Геббельса, что накануне пожара рейхстага или хотя бы в день пожара вооруженные силы были мобилизованы и получили приказ подавить ожидаемое восстание?
Бюнгер не заметил подвоха, во всяком случае, он не сделал ни малейшей попытки помешать Димитрову.
Зато Геббельс сразу понял, в какой капкан он может попасть, и сделал попытку увильнуть. Но не грубо, как Геринг, — иначе.
— Видимо, господин Димитров принимает меня за военного министра или министра полиции. — Сановный свидетель стоял, не шелохнувшись, заложив свои худые длинные руки за спину. — Но я министр пропаганды и не их\ею ничего общего с военным делом. От себя скажу, что напрасно подсудимый думает, будто для борьбы с коммунистами в Германском государстве нужна военная сила. Полиция могла бы их уничтожить в одно мгновенье.
Теперь уже и Бюнгер понял опасность вопроса Димитрова: ведь никаких приготовлений на случай заговора гитлеровцы не провели — они-то знали, что заговора не существует. Один этот факт разоблачал лжесвидетельство министра, который только что поклялся говорить одну правду.
— Вы слышали ответ, подсудимый? — вмешался Бюнгер, видя, что Димитров собирается что-то сказать. — Потрудитесь впредь спрашивать лишь о том, что относится к ведомству господина министра.
— Именно об этом я и собирался спросить, господин председатель. — Димитрову доставляло удовольствие подыгрывать Бюнгеру и Геббельсу, которые из кожи лезли вон, чтобы допрос прошел спокойно, без скандалов. — Известно ли руководителю государственной пропаганды, что заговоры и политические убийства в послевоенной Германии были делом рук отнюдь не коммунистов?..
— Это к делу не относится! — крикнул со своего места прокурор.
— Почему же?.. — возразил Димитров. — Коммунистов здесь называют заговорщиками, а между тем именно коммунистические вожди Карл Либкнехт и Роза Люксембург были убиты из-за угла заговорщиками…
Геббельс по-прежнему стоял, не двигаясь и не меняя своей позы, только на глубоких залысинах выступили капельки пота.
— Не угодно ли подсудимому начать список жертв с Адама и Евы? — спросил он, давая понять, что и ему, дескать, не чужд юмор.
За его спиной, в зале, раздались подобострастные смешки.
Прокурор Вернер поднял руку, и смешки тотчас оборвались.
— Господин председатель, — сказал Вернер, вставая, — нельзя позволять Димитрову вести здесь коммунистическую пропаганду. Это становится невыносимым!
— Вы правы… — кивнул Бюнгер, но Геббельс перебил его:
— Я отвечал и буду отвечать на все вопросы Димитрова, чтобы никто не обвинил меня в попытке увернуться. Я справлялся и не с такими людьми, а уж с этим мелким агитатором…
Нечто похожее на улыбку скользнуло по его лицу.
— Вы собирались меня оскорбить? — насмешливо спросил Димитров.
Геббельс впервые бросил на Димитрова быстрый ненавидящий взгляд.
— Я отвечу вам словами философа, — процедил он. Это был его коронный номер: привести цитатку, чтобы показать, что он не зря носит титул доктора философии. — Каждый человек заслуживает того, чтобы на него смотреть, но не того, чтобы с ним разговаривать.
— Лично я, — заметил Димитров, — не имею на это ни малейшего желания. Разве вы пришли сюда, доктор Геббельс, не как свидетель обвинения, а как мой собеседник?
— Хватит, Димитров, — спохватился Бюнгер. — Еще слово, и я прикажу вас вывести… Спасибо, господин министр, вы можете быть свободны.
Геббельс круто повернулся и с гордо поднятой головой проковылял к выходу через замерший в молчании зал.
«Зачем состоялась в суде гастроль министра пропаганды? — недоумевали на следующий день зарубежные газеты. — Это было жалкое зрелище…»
ВСТРЕЧА В МОСКВЕ
Вечерами, после изматывающих судебных заседаний, когда нервы напрягаются до предела и гудит голова, хотелось лечь, уснуть. Ведь завтра надо быть снова готовым к бою — отдохнувшим, собранным, мгновенно оценивающим обстановку. Солдатом, который в одиночку сражается с всесильными…
Не совсем в одиночку, конечно. Это было бы невыносимо тяжело — в одиночку. Рядом друзья — Попов, Танев, они тоже воюют, как умеют и могут. Но предал Торглер, он думает только о себе, отбивается так, как учит его фашистский адвокат: смирением, «скромностью», открещиваясь от своих идей, от своих убеждений. Да были ли они у него вообще — идеи и убеждения? Что ж это за идеи, если можно от них отречься при первой беде?!
Однажды, раскрывая пакет с бельем, который принесли из прачечной, Димитров между складками простыни нашел записку: «Восхищаемся вашим мужеством. Держитесь и дальше!» Подписи, естественно, не было, но зачем она — подпись?..
В другой раз из пакета с бельем выпала еще одна записка: «Молодец, товарищ! Рот фронт!» Почерк был другой, мысли и чувства — те же.
Нет, он не одинок. И никогда одиноким не будет.
Как ни старались фашисты скрыть от него новости с воли, они, эти новости, проникали в его застенок. Дороже всех были новости из Москвы: там гордятся им и борются за его спасение.