В эти дни мысли Димитрова часто возвращались к Москве. Он вспоминал о встречах со старыми боевыми друзьями: болгарами и французами, югославами и итальянцами, немцами и англичанами — ведь Москва была тем местом, куда стремились и где встречались коммунисты со всего света. Но особенно часто Димитров вспоминал о разговорах с русскими большевиками. С Лениным — прежде всего.
…Это было в конце февраля 1921 года. Второй конгресс Коминтерна давно закончился, Третий еще не начался. Но, как только представилась возможность, Димитров, сделав изрядный крюк через несколько стран, добрался до Москвы.
Увидеть Ленина, поговорить с ним — эту мечту он вынашивал уже не один год. Едва устроившись в гостинице «Люкс», где жили обычно иностранные коммунисты, Димитров сказал сопровождавшему его работнику Коминтерна:
— Помогите мне, товарищ, встретиться с Владимиром Ильичем.
Товарищ пообещал. Но не успел он уйти, как в гостиницу позвонили из Кремля: Ленин, оказывается, узнал о приезде Георгия Димитрова и вечером следующего дня хотел бы его повидать.
Задолго до назначенного часа Димитров подходил к Боровицким воротам Кремля. По московским понятиям уже было тепло, весна началась необычно рано, а его товарищи-южане с непривычки жаловались на холод. В другое время и он поежился бы от налетавшего порой студеного ветерка, но сейчас ему шагалось легко в пальто нараспашку…
Миновав красноармейский пост, Димитров поднялся по лестнице, которая вела к кабинету Владимира Ильича, и вошел в приемную. Секретарь, молодая женщина с очень приветливой улыбкой, попросила его подождать: до срока, назначенного Лениным, осталось еще пятнадцать минут.
…Начали бить настенные часы, и дверь, ведущая в кабинет, тотчас же распахнулась. Ленин сам вышел в приемную, чтобы пригласить болгарского друга.
— Большой вам привет, Владимир Ильич, от болгарских рабочих… — Это были первые слова, которые произнес Димитров.
Ленин крепко стиснул его руку:
— Спасибо, товарищ… Ваш народ я знаю, хороший, храбрый народ… Очень рад встрече с вами.
И сразу стало легко, напряжение от ожидания этой встречи пропало, и показалось, что он и Ленин знакомы давным-давно.
Кабинет Ленина представлял собой небольшую, просто обставленную комнату, в которой, кроме широкого стола, загроможденного книгами и бумагами, кресла, нескольких стульев и одной-двух картин, не было ничего другого. На стене висела еще карта Советской России, утыканная флажками и испещренная карандашными стрелочками.
Сидя в глубоком кожаном кресле, Ленин внимательно разглядывал Димитрова.
— Значит, это вы угодили на лодке к румынам? — прищурившись, улыбнулся Ленин. — Отчаянно вы тогда поступили, ничего не скажешь. На лодке — через море! Смело, очень смело… Молодцы…
И тут же заговорил о том, что его волновало: о положении в Болгарии, об условиях, в которых живет и борется болгарский рабочий класс. Ленин сказал всего несколько слов, а Димитрову невольно подумалось: «Как хорошо он знает Болгарию, наши нужды и проблемы…»
Но Ленину, видимо, казалось, что он знает об этом не все, гораздо меньше, чем ему бы хотелось. Он всегда стремился получить информацию из первых рук, и притом самую последнюю, самую точную.
Димитров едва успевал отвечать на вопросы. Ленин слушал его с неподдельным увлечением, жадно ловя каждое слово. Когда Димитров стал рассказывать о том, как партия готовится к революции, Владимир Ильич вышел из-за стола и сел рядом с Димитровым.
— Многие наши товарищи считают, что час болгарской революции недалек, что скоро народ поднимется на восстание и завоюет власть, — закончил Димитров свой рассказ.
— Мой совет — не увлекайтесь, — предупредил Ленин. — Вам на месте, конечно, виднее, но будьте осторожны. Народ так страдает, что поднять его на восстание, пожалуй, не очень трудно. Но если нет еще подходящих условий, это может ему дорого стоить.
Ленин боялся, что слишком нетерпеливые, недостаточно стойкие и дальновидные революционеры решатся на преждевременное выступление и этим обрекут себя на чрезмерные жертвы, а победа революции станет делом еще более отдаленного будущего.
Здесь было над чем задуматься. Ведь и Димитрову не раз приходилось на родине остужать слишком горячие головы.
— Мы не забудем ваших советов, Владимир Ильич, — сказал он. И, чувствуя, что время уже на исходе, добавил: — Товарищи просили узнать, поможет ли нам Россия, если возникнет необходимость?
— На помощь Советской России вы можете рассчитывать всегда, — заверил Ленин.
«На помощь Советской России вы можете рассчитывать всегда…» Эти слова Ильича Димитров не забывал ни на минуту. Конечно, они относились не только лично к нему, а ко всему болгарскому народу. Но и к нему тоже: ведь он был частицей этого народа. И сейчас на фашистском судилище он боролся не за себя, а за немецкий народ, попавший в гитлеровское ярмо, за болгарский, живущий в нищете и бесправии, за все народы земли, у которых одна цель, одна мечта: свобода.
МОЛОТ ИЛИ НАКОВАЛЬНЯ?
Еще продолжались допросы подставных свидетелей, еще прокурор Вернер устраивал очные ставки, еще Бюнгер стучал по столу и выкрикивал свое любимое: «Молчать!», а все уже понимали, что процесс закончился. И что исход его можно назвать одним-единственным словом: провал.
Да, для фашистов процесс провалился, но это совсем не означает, что Димитров и его товарищи спасены. Совсем наоборот: свою злость за провал, за позор, который испытали они перед всем миром, судьи, несомненно, могли выместить на жертвах, чья участь была в их руках.
Димитров не тешил себя напрасными иллюзиями, он понимал, что жизнь висит на волоске, и спокойно ожидал самого худшего. Спокойно — не потому, что он был равнодушен к своей судьбе, не потому, что он не дорожил жизнью. Но сознание исполненного долга, ощущение одержанной победы в открытой — и неравной! — схватке с фашизмом наполняло его гордостью. И рядом с этим чувством страх перед почти неотвратимым трагическим концом отступал на второй план.
Совесть его могла быть спокойной: вся жизнь без остатка была отдана правому делу.
— Я допускаю, что я говорю языком резким и суровым, — сказал Димитров в своем последнем слове. — Моя борьба и моя жизнь тоже были резкими и суровыми. Но мой язык — язык откровенный и искренний. Я имею обыкновение называть вещи своими именами.
Я защищаю себя самого как обвиняемый коммунист.
Я защищаю свою коммунистическую революционную честь.
Я защищаю свои идеи и убеждения.
Я защищаю смысл и содержание своей жизни. Поэтому каждое произнесенное мною перед судом слово — это кровь от крови и плоть от плоти моей.
— Вы опять занимаетесь коммунистической пропагандой, — прервал его Бюнгер и угрожающе добавил: — Если вы будете продолжать в том же духе, я лишу вас слова.
Но Димитров не удостоил Бюнгера даже взглядом. Он продолжал:
— Печать не только всячески поносила лично меня — это для меня безразлично, — но в связи со мной и болгарский народ называла диким и варварским…
Верно, что болгарский фашизм является диким и варварским, фашизм, но не болгары. Народ, который пятьсот лет жил под иноземным игом, не утратив своего языка и национальности, заслуживает уважения, а не оскорблений. Варвары в Болгарии — это только фашисты. Но я спрашиваю вас, господин председатель: где, в какой стране фашисты не варвары и не дикари?
Бюнгер снова прервал его, спросил нервно:
— Вы ведь не намекаете на политические отношения в Германии?
— Конечно, нет, — успокоил его Димитров, и весь зал, этот тщательно подобранный зал, переполненный преданнейшими людьми «нового порядка», даже этот зал разразился громовым смехом.
Спокойно, взвешивая каждое слово, Димитров говорил о том, как фашисты сделали провокацию орудием своей политической борьбы, о том, для чего им нужна авантюра с поджогом рейхстага. Он говорил о целях и задачах Коминтерна, о программе коммунистов, о том, что они не могли поджечь рейхстаг, ибо не хотели своего разгрома, уничтожения легальных организаций и гибели тысяч и тысяч лучших своих бойцов.