А потом его предал провокатор. Вместе с пятнадцатью другими революционерами Николу судил военный трибунал. Приговор был такой: ссылка в Сибирь. Отец хотел хлопотать перед русским царем, но Никола наотрез отказался. «Отец, если хочешь, чтобы я покончил самоубийством, то принимай меры к моему освобождению… Я не преступник, чтобы просить милость у царя». Так написал он домой из тюрьмы — уже больной туберкулезом и, значит, обреченный на скорую гибель в сибирских снегах.
Так оно и случилось: через несколько лет он умер в ссылке.
Еще раньше на фронте погиб Костадин: его сдали в солдаты как «неисправимого революционера».
Вскоре пришла весть и о третьей смерти: Тодор, один из руководителей восстания против царского террора в Болгарии, был схвачен, подвергнут пыткам и убит.
Это были родные братья Георгия Димитрова — сыновья его матери.
Весной тридцать третьего года (ей было уже за семьдесят) смертельная угроза нависла еще над двумя самыми близкими ей людьми: в Берлине гитлеровские палачи схватили Георгия, а в Софии местные фашисты арестовали ее восемнадцатилетнего внука Любчо, за плечами которого был уже не один год подполья.
Но горе не сломило ее, а дало ей новые силы. Жизнь научила ее, что побеждает только тот, кто борется. Тот же, кто покорно ждет своей судьбы, становится ее жертвой.
Женщину, которая на старости лет мужественно решила бороться со всесильной фашистской судебной машиной, чтобы отстоять жизнь своего старшего сына, звали бабушка Параскева. Ее имя узнали вскоре вся Болгария и весь мир.
Г-же Параскеве Димитровой
и Магдалене Барымовой
Самоков, Болгария
Мои дорогие мать и сестра.
Ваши письма я получил… Особенно порадовало меня письмо нашей любимой мамы. То, что она, несмотря ни на что, так храбра, мужественна и полна надежды, является для меня большим моральным облегчением и огромным утешением.
Я всегда гордился нашей матерью, ее благородным характером, стойкостью и самоотверженной любовью, и сейчас еще больше горжусь ею. Желаю ей на долгие годы отличного здоровья и жизнерадостности, мужества и веры в будущее. Я уверен, что мы еще увидимся и будем счастливы.
…Само собой разумеется, что я… буду нести свой крест с необходимым мужеством, терпением и стойкостью. Только не подвело бы здоровье — все остальное будет хорошо.
Я стараюсь по мере возможности хорошо использовать свое заключение. В настоящее время я занят основательным изучением столь поучительной немецкой истории. К счастью, в тюремной библиотеке имеется несколько книг по этому вопросу. Это изучение много дает мне для правильного понимания и оценки международного значения нынешних событий в Германии…
Так как, по всей вероятности, я вынужден буду оставаться здесь еще некоторое время — такие политические процессы, к сожалению, обычно тянутся очень долго, — я был бы вам очень благодарен, если бы вы прислали мне кое-какие вышедшие за последние годы новые книги по истории Болгарии, об участии Болгарии в балканской и мировой войнах и об экономическом и политическом положении Болгарии… Надеюсь, что мне разрешат получать эти исторические, научные и экономические книги на болгарском языке и что мне их передадут…
…Мне очень тяжело, что до сих пор я, к сожалению, не могу знать определенно, что стало с Любой. Она тяжело заболела еще в 1930 году и не смогла добиться никакого улучшения. Последним известием, полученным накануне моего ареста, было то, что я должен был подготовиться к ее скорой кончине. Вероятнее всего, это уже произошло. Во всяком случае, я потерял мою незаменимую подругу жизни фактически в такой момент, когда она мне особенно нужна! Вы хорошо знаете, что для меня означает эта потеря. Это самый большой удар за всю мою жизнь.
Пишите мне, пожалуйста, чаще!
ВСЕГДА ВМЕСТЕ
Любы к тому времени уже не было в живых, но Димитров об этом еще не знал. Он понимал только, что ее положение безнадежно, и готовил себя к самому худшему. В полутемной, сырой камере, оторвавшись от книг, от тетрадки с рабочими записями, которые помогали ему вести поединок со следователем Фогтом, Димитров возвращался мысленно к кажущимся уже бесконечно далекими годам их молодости.
Что связало их? Сначала — чувство, а потом — общие интересы, общее дело, которому они готовы были посвятить свою жизнь? Или сначала они нашли друг в друге товарища по борьбе, и уж потом пришла любовь? Сам Димитров не мог ответить на эти вопросы. Да и Люба вряд ли смогла бы…
Все у них с Любой было общим: и работа, и интересы, и радости, и тревоги. В конце концов даже и язык… Сначала было трудно: Любе не всегда удавалось точно, с той глубиной, с какой она думала, выразить по-болгарски свою мысль; а языка Любы, как ни казался он понятным и близким, Димитров не знал. Ведь Люба была не болгаркой, а сербкой, и звали ее, собственно, не Люба, а Любица. Любица Ивошевич.
Он встретил ее в софийском рабочем клубе: незнакомая девушка горячо спорила о чем-то с обступившими ее рабочими. Димитрова поразила та страсть, с которой она говорила, — видно было, что для нее это не просто слова, а выношенное, выстраданное. Иностранный акцент, ошибки и неточности не портили речь, наоборот, делали ее еще более живой и естественной. И это прелестное, открытое лицо, волосы редкой красоты: совсем не по-болгарски они уложены в тугой узел на затылке и перевиты лентой.
А потом Люба читала свои стихи: они показались Димитрову прекрасными.
Много лет спустя, когда ее стихи случайно попались ему на глаза в югославском журнале, Димитров написал своей Любе такие восторженные строки: «С истинным наслаждением прочитал три твоих стихотворения… В тебе счастливо сочетаются поэт и революционер, поэзия и жизнь, сильное и глубокое поэтическое чувство и жизненный опыт…»
Вскоре они стали неразлучны: болгарский наборщик и сербская портниха, бежавшая со своей родины, чтобы не угодить в тюрьму. Болгария стала ее вторым домом: здесь нашла она товарищей, работу, место в строю тех, кто боролся за свободу. Здесь нашла она и любовь…
— Тебя не пугает, что Люба не болгарка? — осторожно спросила мама, когда Георгий сообщил о своей скорой женитьбе.
— Ну что ты!.. — горячо возразил он. — Мы так хорошо понимаем друг друга! Болгар всегда натравливали на сербов, сербов — на болгар. А ведь наши народы — соседи и братья, враждовать им не из-за чего. Пусть дерутся между собой капиталисты, а мы с Любой будем бороться против них. И против сербских, и против болгарских…
…Четверть века они были вместе. В рядах манифестантов. Среди бастующих. На баррикадах. В подполье. В эмиграции. На краю смерти. И в тесной московской квартире, где не могли вместиться все их друзья-коммунисты из разных стран, так любившие заглянуть на огонек в этот гостеприимный дом.
За несколько дней до того, как он последний раз уезжал из Москвы, Люба, уже совсем больная, получила письмо от Клары Цеткин. «В моем старом сердце, — писала эта замечательная революционерка, — Вам принадлежит большое место… Я несколько раз виделась с Вашим мужем, эти встречи успокаивали и радовали меня в связи с мыслями о будущем. Настоящее нелегко, но все же я твердо верю в будущее. История с нами, и пока есть такие люди, как Димитров и Вы, история работает не напрасно».
Люба сказала тогда, что это письмо вернуло ей немножко здоровья.
Магдалене Барымовой
Моя милая, дорогая сестра!
С болью узнал о приговоре по делу Любчо. Можно предполагать, что большую, если не решающую, роль при вынесении этого тяжелого приговора сыграло то обстоятельство что он является моим племянником. Но тут, к сожалению, ничего нельзя сделать. Не следует забывать, что в истории человечества лучшие люди часто проходили через тюрьмы. Это тем более относится к нашему времени, ибо мы переживаем особенно бурную и непостоянную переходную эпоху. Борьба за великие идеи никогда не проходила без жертв… Так было с Галилеем, Джордано Бруно, Гусом, Коперником, Томасом Мюнцером и с множеством людей науки и политики; так было во время буржуазных революций и различных освободительных движений и особенно во время русской Октябрьской революции; так обстоит дело и теперь с коммунистами!