– Разумеется, в вещах есть чувственность. Чувственность учительницы по рукоделию! – сказал Герман.
– Ха-ха-ха… – Себастьян, смеясь, положил и вторую руку на руку Сибилле, заставляя ее таким образом разделить с ним эти конвульсии, что, впрочем, не было ей неприятно.
– Когда я смотрю на рисунки Бойса, – сказал Герман с наслаждением, – то всегда вспоминаю Тухольского,[82] то место, где кельнер подходит к столу и, посмотрев на полную тарелку клиента, спрашивает: «Господин уже поел или еще будет есть?»
– Герман, о нет! – вскричала Регина фон Крессвиц с наигранным возмущением.
Герман уклонился от откормленных кулачков, которыми его дружески начала боксировать Регина. Он ненавидел пошлость и никак не мог привыкнуть к фальшивой фамильярности, которую здесь то и дело демонстрировали. Чувствуя отвращение и одновременно забавляясь, он наблюдал неуклюжие поцелуи и объятия напыщенных экстравагантных снобов, секунды промедления и ожидания, сомнения в том, сколько последует поцелуев, один, или два, или даже три, будет ли мужчина резко подносить к губам руку дамы, или женщина неожиданно прижмет к груди смущенного мужчину. Это был балет, ученический балет, как он с удовольствием констатировал. Он в отличие от них всегда выходил из положения, никого не целуя, а поскольку он обычно курил, ему вполне удавалось избегать и всяческих пожатий и целований рук. Герман делал легкие поклоны, и всех удивляло такое его поведение. Просто он был таким.
Бойс оказался хорошим вариантом. Регина затрещала, моментально выдав еще несколько имен, Штефани вмешалась в разговор, присоединился Себастьян. Все вернулось на круги своя.
Только Теофил уныло смотрел на гостей. Он взял сигарету. Закуривая, поймал на себе взгляд Сибиллы. Та улыбнулась ему быстрой и невыразительной улыбкой и спросила абсолютно без иронии:
– Очень больно?
Теофил закрыл глаза и тихо ответил:
– Я страдаю от мира, и не столько от его вульгарности, сколько от его красоты.
И поднял правую руку, сделав движение, будто рисовал в воздухе вопросительный знак.
– Грациозный жест женщины… Изысканный узор на ткани… – Его рука изображала теперь волнистые линии. – Запах теплой шеи… От всего этого я теряю дар речи. При всем этом у меня есть глубокая потребность описывать это чудо словами, гладить его с помощью слов. Вы понимаете меня, Сибилла?
Она кивнула.
– Ах, и тогда я пугаюсь своей несостоятельности, меня охватывает паника при осознании собственной заурядности.
– Но ведь это – высшее благородство духа, такая тщательность в выражении чувств, – прошелестела Сибилла. – Как ваше эссе о музыке двадцатого века, оно наконец готово?
– Нет, Господи, нет, – резко ответил Теофил. – Я должен продраться сквозь эти чертовы сомнения в себе, – тихо прибавил он.
Голос его был похож на махровое полотенце. Почти тряпка. Она чувствовала себя в безопасности с рукой Себастьяна, которая уже как нечто привычное, само собой разумеющееся лежала на ее руке.
– И, – спросила она и посмотрела Теофилу прямо в глаза, – что же позволяет вам смириться с этим?
– Грусть, энергия, тоска, – выложил он триаду, выданную ему Адорно, его божком, и каждое слово казалось ему окутанным целым ореолом многозначных смыслов.
Точно, вот оно: он хотел оказаться далеко отсюда и утешался тем, что может ненадолго приподняться над естественным присутствием ножей и вилок, над болтовней, в которой иногда возникали пенные венчики счастья. Теофил тоже положил свою руку на руку Сибиллы, на правую, ему нравился незаметный рыжеватый пушок на ней.
– Должно быть, я обречен всю жизнь оказываться по другую сторону, – продолжал он тихо. – Вы понимаете, читать вместо того, чтобы писать, слушать музыку вместо того, чтобы ее играть. И самое ужасное в этом – одержимость, настоящая одержимость!
– Одержимость? Чем? – Сибилла посмотрела на волосатую руку Теофила, лежавшую на ее руке.
– Потому что я испытываю все больший голод, я становлюсь ненасытным. Я не могу больше читать книги как всякий другой человек. Понимаете? Я должен прочесть все. Абсолютно все!
– Хорошо, и что же в этом особенного?
– Я читаю буквально все в книге. Например, какое издание. Дату подписи в печать. Место издания. Даже ISBN!
Сибилла недоверчиво улыбнулась:
– ISBN?
– Да, и текст на клапанах суперобложки, его я всегда оставляю напоследок.