Он поставил бокал с шампанским на низкий травертиновый столик и попросил Штефани выйти с ним на минуту. Вскоре он появился со стаканом виски в руке.
– Кровообращение, – объяснил он.
Себастьян тут же воспользовался короткой паузой.
– Ах, милая Штефани, я вам уже говорил, что ваша рецензия на последнюю работу Мюллера-Лански удивительно точна?
Он поймал момент, когда можно было отвоевать территорию, занятую было Германом Грюнбергом.
– Честно, корректно. Так могут немногие, уважаемая Штефани, такое препарирование пьесы показывает, что король-то голый: обнаженный брандмауэр вместо декораций, неоновый свет вместо магического театрального освещения, актеры без действия, как рабочие сцены – только Шмилински, разумеется, опять хвалил, вероятно, из спортивных соображений, ведь ему непременно нужно выступить против вас…
– Ах да, Шмилински, наш плюшевый театральный мишка, – сказала Штефани со сладкой улыбкой, – он просто слишком много трудится. Недавно, например, сфотографировался для одного красочного издания, сначала с дочерью, а через пару недель с автомобилем. Ужасно неприлично, у этого журнала есть рубрика «Знаменитости и их автомобили», и все демонстрировали свои «БМВ» и «ауди», а он очень гордо стоял возле дряхлого «пассата»…
– Ничего удивительного, – ввернул Герман, – просто Шмилински остался верен своим принципам…
– Принципам? Какие у него могут быть принципы? – удивилась хозяйка дома.
Герман закурил сигарету.
– Он принципиально делает все, что ему предлагают!
Штефани засмеялась несколько громче остальных, так как ненавидела своего знаменитого коллегу за то, что тот слыл блестящим собеседником.
– Его любят, и в этом его беда. Ведь критика должны не любить, а уважать! – заявила она. – Что касается Мюллера-Лански, он растерял все, что имел. Сейчас все так статично, никакой психологии, никакого развития…
– Минуту, милая Штефани, я всерьез опасаюсь, что даже такая умная женщина, как вы, попалась на самый большой блеф нашего века!
Качая головой, Герман сделал глоток виски.
Штефани резко обернулась. Вот с ее репутацией интеллектуалки лучше не шутить.
– Пардон, что вы имеете в виду?
– Распутная ересь этого венского сектанта[17] принесла несчастье в личной жизни огромному количеству людей, а в качестве критерия для искусства это надувательство просто абсурдно. Психология, развитие… кого вы хотите уложить на кушетку психоаналитика? Шекспира? Пруста? Набокова? Нет, нет, лучшее, что сегодня может предложить искусство, – усиленная резкость изображения, как на фото со вспышкой в известной мере, и без тетушкиных нравоучений об обращенных негодяях и жаждущих очищения нимфоманках.
– Но ведь жизнь – это развитие, – проговорила Сибилла, правда, не слишком убежденно.
– И в музыке – развитие, динамика… – вставил Теофил просто так, чтобы что-нибудь сказать. Он все больше ощущал себя статистом.
– Друзья, а как же красота? – вскричал Себастьян. – И чувство? Статика, динамика – какая разница, нас вдохновляют лишь чувство и фантазия, вранье и вымысел! Только искусная ложь способна вызвать у нас приятное чувство головокружения, которым нас милостиво одаряет искусство в лучшие свои моменты.
Он поднял свой бокал:
– Все, точка! За искусство!
Нет, только не сейчас. Регина фон Крессвиц остановилась в парадном дома. Она вынула зеркальце и стала рассматривать мускул под левым глазом, который дергался в своевольном, непредсказуемом ритме. Эта пульсирующая точка издевательски сводила на нет все усилия предыдущих часов: дерзкое перо в зачесанных наверх и заколотых темных волосах, драматические баклажанного цвета тени, серебристую пудру на скулах. Иногда она мечтала о маске, которую можно было бы просто натянуть на лицо. Вторая кожа, превосходная, сияющая, розовая, с легкой припухлостью у глаз, с выражением веселой отстраненности или проникновенным дыханием сердечного пыла – в зависимости от обстоятельств.
Ей достаточно этих двух лиц.
Ну ладно, ее лицо бесится, а ей нужно идти. Пора.
«There's no bizzz like showbizzz»,[18] – промурлыкала она в зеркальце, закрыла крышку и позвонила в дверь.
Она сразу заполнила собой пространство, и не только благодаря своим объемным формам. Это было что-то вроде мошеннического трюка, уличить в котором нельзя, хотя и понимаешь, что что-то здесь не так. Загадочный феномен присутствия. Она начинала доминировать через несколько мгновений в любом помещении, в любой квартире, в любой галерее. Она была подобна веществу с высокой способностью к диффузии, веществу, которое с бешеной скоростью распространяется в пространстве и по истечении многих часов еще висит в воздухе тяжелым запахом духов. Что удивительно, всегда было трудно сказать, в каком именно наряде она была. Даже Штефани, которая неизменно обращала внимание на такие вещи, стоило больших усилий вспомнить, в чем она была, потому что Регина фон Крессвиц всегда носила диковинные одеяния, развевающиеся и блестящие, приковывавшие всеобщее внимание.