— Экономка-с, — покашливая, сказал Волков и хитро посмотрел на меня. — Для порядку-с все ходит... (Помолчав.) Что-то в городе все стреляют-с... Беспокойное время... Атаман Красильников с полковником Волковым, моим однофамильцем, только что тут были. Видно, тоже беспокоятся...
Я сказал:
— А что, видно, плохо без хозяина-то?
— Без хозяина и даже в малом деле плохо-с. (За дверью опять зашуршало платье...)
Старик хихикнул, покашлял и, потирая ручки, спрятал глаза в ладони:
— Так-с, так-с... Без хозяина ни в каком деле нельзя-с.
Быстро вошел адмирал. Он был в парадной морской форме. Над скулами его дрожали мелкие морщинки, как всегда, когда он в возбуждении. Я подал ему пакет Закржевского.
— Из штаба Деникина. Привезено добровольцем. Он у меня в квартире — в жару, без памяти...
Колчак разорвал конверт и быстро просмотрел военные сводки.
— А где письмо? Здесь должно быть письмо. Странно! — Он нахмурился, еще раз пробежал бумаги, сунул их в карман сюртука. Морщинки опять заиграли над скулами.
— Поручик Мосолов, едемте на банкет.
В автомобиле он почему-то стал рассказывать мне о том, как, еще будучи в чине лейтенанта, в первый раз в жизни прочел какую-то политическую брошюрку и с тех пор почувствовал отвращение к политике. И вот теперь, «на старости лет», приходится заниматься этим скучным делом.
— Мое убеждение — власть порождается самим народом, его великодержавным сознанием. Важно понять волю народа. Власть, понявшая это, будет прочна и законна.
— Вы читали Гегеля, ваше превосходительство?
— Нет. А что, это интересно? Напомните мне как-нибудь...
Банкет в честь прибытия генерала Жанена. В зале купеческого собрания столько свету, что во всем городе выключено электричество. Под хвойными гирляндами и огромными из шелка флагами — трехцветным французским и двухполосным бело-зеленым — сибирско-русским — эстрада. За столом члены директории (пиджаки, воротнички уже крахмальные, валенок не видно), министры в черных сюртуках (особенно живописна растрепанная, обсыпанная перхотью фигура председателя совета министров Вологодского). В передних рядах партера — цветник из наших дам вперемежку с генералами, статскими советниками (в орденах), даже какой-то сенатор, со слуховой трубкой и красной анненской лентой через грудь.
Я остался у двери. Адмирал прошел к столу. Это было как раз в то время, когда глава правительства (и член ЦК партии социалистов-революционеров) Николай Дмитриевич Авксентьев говорил приветственную речь союзникам.
Его длинные русые волосы были откинуты, великолепный лоб, небольшие светленькие глаза горели пафосом, как у Дантона или Камилла Демулена на трибуне Конвента (кстати, он упомянул о них Жанену, что, по-моему, было бестактно). Он прекрасно владел мимикой, особенно движениями подстриженной с боков бороды, когда, захлопнув рот, вздергивал ее торчком прямо в зал. Рука рубила в воздухе скопление московских комиссаров, голос поднимался до угрожающих высот, он вытягивал руку, вытягивал палец и с высот переходил на сиплый шепот...
Я слышал, как Уорд, не потрудясь даже понизить голоса, сказал Франку:
— Второе издание Керенского...
Я не стал слушать и вышел в вестибюль. Там, развалясь на диванчике, сидел атаман Красильников. Около него стоял комендант Омска полковник Волков и его адъютант — поручик Дурново — длинный болван в широчайших галифе. Все трое были под градусом. На широких скулах Волкова — багровые пятна, подстриженные усы щетинились над говяжьими губами.
— Демократы! Директория! — говорил он сочным хрипом. — Посадили пять дураков! Морды их видеть не могу. Какая это власть? — в пиджаках! Эсеры, шляпы!
Красильников:
— Генерал Жанен личный друг покойного государя. Почтим гимном.
Заметив меня, Волков предостерегающе подмигнул. Рожа атамана расплылась:
— Ничего! Мстислав Юрьевич — свой. Почтим, почтим, я уж распорядился.
За дверью гремел голос Авксентьева:
— Ради высокой идеи революции мы должны отвести от России воровскую руку большевиков...
— Высокой идеи! — передразнил поручик Дурново, покачиваясь на тощих ногах. — Высокой идеи, сволочь!
В зале почему-то поднялся шум, позвонил колокольчик. Из второй двери выскочил казак, козырнул Красильникову:
— Атаман, боятся, как бы чего...
— Скажи музыкантам, я приказываю! — выкатывая глаза, Красильников начал приподниматься. Казак кинулся в зал. Оттуда Авксентьев — на самых верхах:
— Перед лицом присутствующих господ представителей союзных великой России держав: Франции, Англии, чехословацких земель, Японии, Китая, Сербии, Польши, в лице моем русское правительство. (Красильников: «Пора бы этому лицу набить по морде!»)... Граждане! Во всеоружии революционной мысли и техники союзных и наших войск я говорю вам: с нами на Москву!.. (Голос с потолка слетел до сиплых трагических низов.) Союзники, с нами на Москву!..
В это время сорок медных труб казачьего оркестра грянули «Боже, царя храни»... Поручик Дурново, звякнув шпорами, приоткрыл дверь. Почти весь зал стоял, на лицах — радостное недоумение... Авксентьев в столбняке, с раскрытым ртом.
Из зала выпорхнула очаровательная Имен:
— Ах, чудные, чудные звуки!
За ней товарищ Нил, волосы буквально дыбом:
— Скандал! Позор!
Красильников в упор ему, — отчеканивая:
— Не скандал, а русский гимн, — и, развевая бороду, весь, как красное солнышко, устремился в зал.
Нил накинулся на Волкова:
— Вы должны понять, это идейный провал!..
Волков (это управляющему-то министерством):
— Пошел ты к черту, чернильный карандаш!
Товарищ Нил, бормоча что-то о провале революции, отряхнул прах с ног, скрылся. Волков, кивнув дежурному казаку на спину товарища Нила:
— Запомнил этого?
— Так точно.
— Загни палец.
— Слушаю.
Затем из зала появились смеющийся Жанен, нахмуренный Уорд и адмирал с блуждающей усмешкой.
Жанен:
— Я кончил русскую Академию Генерального штаба, я знаю Россию: русские всегда были парадоксальны.
Уорд:
— Генерал, я — демократ. Я не могу улыбаться этому «Боже, царя храни»...
Колчак, опустив глаза:
— Полковник, в России больше нет монархистов.
В дверях стоял Авксентьев, лицо бледно и решительно, под мышкой набитый портфель.
— Господин военный министр, — резко сказал он, — как вам это нравится? (с упором на «это»).
Колчак не спеша повернулся:
— У нас есть армия, но нет своего гимна.
— «Марсельеза»! — крикнул Авксентьев и, ни на кого больше не глядя, побежал через вестибюль в банкетный зал. За ним другой член директории — Зензинов. Адмирал улыбнулся. Жанен улыбнулся, всегда каменный Уорд тоже улыбнулся. В разговор вступило четвертое лицо, весьма живописное по внешности, так сказать, становая жила омского купечества, Савватий Миронович Холодных, — весь плотно сбитый, на расставленных коротких ногах, курчавый, как цыган, с налитыми щеками и смоляной от уха до уха бородой (яркий галстук и шикарный, какого-то голубого цвета, костюмчик из Токио), он поклонился по старинке, положивши мясистую ладонь на сердце (адмирал сейчас же его представил), и деликатным тенорком в сторону Жанена:
— Вот, господа иностранные генералы, в какую беду матушка-то Россия попала... Беги без оглядки... (Любовно задержав руку Жанена и нагло упершись в него немигающими черными глазами.) Матушка наша Россия — золотое дно, да народ — вор, напужать его надо покрепше. Вы уж нам подсобите, господа иностранные генералы.
Жанен с легким поклоном:
— Франция не останется равнодушной к судьбам русской промышленности.
— За это мерси. А что, извините, затрудню еще, в Париже слыхать насчет движения капитала? Беда наша, денег нет.
Жанен отвернулся. Подошел министр финансов Михайлов. Жанен с любопытством глядел на его красные, почему-то всегда грязные руки, прижимающие к животу портфель. Михайлов заговорил о предстоящей в ближайшие дни выставке золотого запаса, как известно, вывезенного чехословаками из Казани. Этим золотом козыряли во всех речах. Теперь, по мысли Михайлова, предполагалось показать со всей пышностью эти сокровища, чтобы решительно ударить по нервам союзников. Уорд был чрезвычайно заинтересован выставкой, они с Михайловым отошли к окну.