Адмирал придает чрезвычайное значение выставке. Он уже перевел на имя Сазонова в Париж политическому совещанию триста миллионов франков. Впечатление, произведенное на Париж этим жестом, нам еще неизвестно. Выставка должна, во всяком случае, его усилить: Жанен и Уорд своими глазами увидят золотой фонд адмирала.
У входа пулеметы. В вестибюле пулеметы. У всех дверей — чехословаки (виновники появления в Омске золотого запаса) с примкнутыми штыками.
Приглашенных не так много, — особая комиссия здорово отсеивала публику. Входим в колонный зал. Витрины, и под стеклами — золотые слитки, империалы, платиновый порошок в кожаных мешках, драгоценные эфесы сабель, оклады, золотая посуда, опять столбики десятирублевиков, и в центре выставки драгоценные камни, — они насыпаны в хрустальных вазах, на блюдах, разложены по бархату. Гвоздь выставки — огромный, чистейшей воды, бесценный изумруд Потемкина.
Михайлов встречает гостей. На нем новый сюртук, но плечи обсыпаны перхотью, руки почему-то в черных лайковых перчатках. У гостей захватывает дух. Некоторые впадают в болезненное возбуждение. Некоторые плачут. Со мной горячо здороваются Курлина и Аполлон Аполлонович Бенгальский. Михайлов берет у них пропуска, жмет руки и с широким жестом:
— Не правда ли, импозантно?
Курлина:
— Да уж, батюшка, не нищие.
Аполлон Аполлонович:
— Так мы чертовски богаты, оказывается?
И вдруг у Курлиной слезы:
— Боже ты мой, что у нас было, что у нас было!
У Бенгальского дрожат ноги в светлых брючках, трясутся мешочки под глазами:
— А знаете, господа, больше всего мне все-таки жалко мою оранжерею в Отрадном. Представьте, в январе — клубника.
Гости медленно двигаются вдоль витрин и расстраиваются окончательно: «Ах, Россия, Россия! Не ценили, господа, даже и не знали, чем владели». Особенно бьет по нервам изумруд Потемкина. В столбняке глядят на него Имен и Магдалина.
Имен:
— Ты можешь представить, какая ему цена? Говорят, пять миллионов... С ума сойти...
Магдалина:
— В этом камне спит на пять миллионов счастья.
Имен вдруг шепотом:
— Ну да, сунула в сумочку или еще куда-нибудь.
Магдалина:
— Постой, постой, сколько же это будет на франки?
Имен:
— Не знаю, чудовищно много... Ах, не была бы я дура в жизни!
Магдалина:
— Только взять в руку, и жизнь волшебно изменится.
У наших дам явно катастрофическое падение морального чувства. Мне приходит в голову неплохая мысль. С Имен кто-то заговорил, — я подхожу к Магдалине:
— Что с вами, Магдалина, у вас сумасшедшие глаза!
Она молча глядит на меня. Понемногу слова доходят до ее сознания.
— Мстислав Юрьевич, образованная, воспитанная женщина может быть воровкой?
— Ангел мой, в этом мире все условно... А у нас в Омске и того проще: не пойман — не вор.
— Мне жутко. Должны же быть какие-то остатки порядочности.
— А зачем они?
— Вы будто нарочно толкаете меня.
— Сознавайтесь, в чем дело?
Я смеюсь. Она поворачивается к витрине и с тихой страстностью:
— Вот он! Я могу его украсть... Я могу убить из-за него человека... Протянуть руку — и взять головокружительное счастье... Пылает зеленым огнем... Я ослепну, сойду с ума... Я разобью стекло.
Тогда я сжимаю ее холодную руку и на ухо:
— Мы с вами могли бы заключить договор. Изумруд будет ваш. Хотите? (У нее дрожит все лицо.) Как я достану изумруд, это мое дело, — вы его получите... От вас потребую только одного — послушания.
— Что я должна делать? — едва выговаривают ее губы.
— Полковник Уорд должен действовать так, как я вам буду указывать. Поняли?..
— Зачем это?
— Не ваше дело.
— Это опасно?
— Не знаю.
Быстрее, чем я думал, она ответила, впиваясь мне в руку ногтями:
— Я согласна.
Большие двери открываются. Чехи лихо берут на караул. Входят верховный правитель, Жанен и Уорд. Михайлов кидается навстречу. Колчак холодными глазами обводит присутствующих. Правая рука его за бортом морского сюртука, левая (пока еще не совсем Наполеон) опущена вдоль бедра.
— Здравствуйте, граждане, — говорит он негромко, раздельно, с глухотой в голосе; и союзникам: — Вот, господа, вы можете удостовериться, мы платим золотом за снабжение, золотом за услуги.
Жанен идет прямо к драгоценным камням. Он поднимает плечи, восхищенно и повышенно:
— Божественная красота, бесподобно, бесценно!
Колчак:
— Что вас так заинтересовало, генерал?
— Изумруд.
— Иван Андрианович, что это за изумруд, хочу я знать?
Михайлов подлетает:
— Так сказать, знаменитейший изумруд екатерининского вельможи Потемкина.
Полковник Уорд также заинтересовался камнем. На минуту его даже покидает важность. Жанен с пафосом:
— Адмирал, такой камень может быть лишь талисманом вашей славы. Я глубоко верю — России вернется ее величие... И вернете его вы.
Колчак благодарит наклоном головы. К верховному правителю осторожно приближается маленький человек с большой головой, шафранно-желтым лицом и длинными, веером, зубами — директор японского осведомительного агентства Зумотто. Чем шире он улыбается, кланяясь и будто подкрадываясь, тем суровее адмирал надвигает брови. Не подавая ему руки, говорит громко:
— Господин Зумотто, мне стало известно, что амуниция, доставленная японским командованием атаману Семенову, продана им большевикам.
Японец, приседая задом:
— Амирара, японский команда нисего неизвецна...
— Я имею точные сведения... Я должен наконец решительно прекратить анархические выступления атамана Семенова.
Он говорит о добрососедских отношениях, об открытой политике взаимного благородства, о высших принципах...
— Господин Зумотто, я не хочу допустить мысли, чтобы император Японии мог пользоваться для своих целей шайками разбойников.
Жанен и Уорд внимательно слушают, маленький японец стоит перед этой группой, глядя снизу вверх на высоких людей, и улыбается. Он явно посрамлен. Адмирал резким кивком оканчивает исторический разговор, отходит к витринам.
Затем случилось то, в чем я до сих пор еще не совсем разобрался. Произошло это непредвиденно и неожиданно... (С самой ночи колчаковского переворота я не виделся с Лутошиным и, не получая от него ни вестей, ни записочек, думал, что комитетчики пережидают события. На самом деле мне продолжали не доверять...) В дверях появился полковник Волков, в коротком полушубке и снаряжении, и мне:
— Верховного правителя экстренно к телефону.
Я подошел к адмиралу и доложил. Он резко:
— Я занят! (Но видимо, что-то встревожило его, обернулся к Волкову.) Кто?
— Атаман Красильников, ваше высокопревосходительство.
— Что? — переспросил он надменно.
— Совершенно секретно, ваше высокопревосходительство.
Адмирал нахмурился, чуть-чуть дернул плечом и через всю залу под взглядами по-актерски хорошо пошел к телефону. Сразу заговорили, что, наверное, неприятности на фронте. Полетело словечко «прорыв». Дошло до уха Уорда. Глядя на Жанена, он сказал:
— Прорыв на фронте меня бы не удивил.
Жанен уязвленно:
— Почему бы это вас не удивило, полковник?
— Чем глубже русские войска станут заходить на юг, тем сильнее они будут подвергаться опасности прорыва. Соединение с Деникиным — это план безумия.
Жанен пожал плечами. Разумеется, не здесь же было спорить о французской и британской точках зрения, — о преимуществах наступления через Донбасс и Украину, как настаивает Жанен, или через Север, как хочет Уорд. Пожав плечами, Жанен сказал какую-то изящную колкость. Он сильно раздражен за последнее время. Уорд собрался ему ответить. В это время к ним подошел Савватий Миронович Холодных, — мохнатая визитка, какие-то фантастические клетчатые брюки, борода расчесана, волосы на пробор, сапоги со скрипом. Положив руку на сердце, с достоинством поклонился и произнес одну из своих замечательных речей: