Жена плакала и не хотела пускать меня на эту работу. Она была уверена, что я не устою перед соблазном. Тогда вся моя семья погибла бы от голода, как погибли миллионы других китайских семей. Когда я пришел к купцу наниматься в сторожа, он спросил, что я могу дать ему в залог своей верности? Я ответил: «Милостивый господин мой, у меня нет ни одной чохи, чтобы дать в залог тех многих тысяч, что стоит твой товар. Но все твое богатство для меня ничто по сравнению с жизнью моих детей. Они и будут залогом целости твоего достояния». Купец засмеялся и сказал: «Твои сыновья, работая всю жизнь от зари до зари, не смогут оправдать того, что я должен тебе доверить. Девочки? Ты же понимаешь, что каждую из них и обеих вместе я могу купить у тебя для забавы на час, на месяц, на год, на всю жизнь за такую малую долю моего опиума, что, отдав его, я даже не замечу, стало ли его меньше. Так чего же стоит твой залог?» Он был прав. Но и я был тоже прав. «Господин, пусть я не получу от тебя ни единой чохи, давай моим детям столько рису и масла, сколько нужно, чтобы не умереть с голоду. В тот день, когда ты узнаешь, что я выкурил одну только трубку опиума, ты не спрашивай, где я взял его, твой он или чужой, ты просто лиши моих детей пищи на целый день. А за вторую трубку — на два дня, за третью — на три... И так, пока сумеешь сосчитать или пока они не умрут с голоду». Купец засмеялся: «Мне нравится то, что ты говоришь, человек». Он взял меня сторожем. Я прожил у него много лет и не выкурил ни одной трубки опиума. Купец тоже выполнил договор. Он кормил моих детей, пока они не выросли. Потом он взял их к себе в услужение. А там пришла большая война и после нее революция. Купец убежал в Китай с накопленным богатством. Плантацию мака взял себе советский народ. Опиум идет теперь не на то, чтобы отравлять людей, а для того, чтобы их лечить.
Дети мои ушли от меня. На небе загорелась такая заря, перед светом которой и пламя сыновней любви потускнело. Сыновья мои разошлись в разные стороны. Один ушел в Сибирь. Там шла война с белыми генералами. Другой взял старое ружье, с которым я сторожил маки, и ушел в Китай. Он пошел к человеку, которого зовут Мао Чжу-си. Он хотел бороться за то, чтобы китайский народ мог так же строить свое счастье, как строили его русские... Ты не слушаешь меня?
Ласкин действительно спал, растянувшись на прохладном кане.
Старик набил свою маленькую трубочку крепким самосадом и закурил. Ван спал, сидя на полу, прислонившись спиною к кану. Старик осторожно тронул его за плечо. Ван сразу открыл глаза, но не пошевелился. Так, сидя у ног старика, он и отвечал на его вопросы. Так же негромко, как их задавал старик. Они говорили долго: старик — спокойно, а Ван — так, словно был в чем-то виноват. Потом, видимо удовлетворенные, оба легли на кан.
Когда старый сторож разбудил Ласкина, квадрат двери был уже черен.
— Где Ван? — испуганно спросил Ласкин.
— Ушел.
— Куда?
— Не знаю.
Ласкин сжал было кулак, но одумался:
— Ты не должен был его отпускать!
— Ничего, — спокойно ответил старик. — Я пойду с тобой и провожу тебя куда нужно.
Выругавшись, Ласкин стал собираться. Через несколько минут они ушли в ночную тайгу, держа путь на юг.
Цыган и ЛевкаОт фанзы старик повернул прямо в гору. Тропы больше не было. Идти стало еще труднее, чем днем, но Ласкин слышал впереди себя неожиданно быстрые шаги китайца. Отстать — значило остаться одному, совсем одному среди враждебно шепчущихся деревьев, в незнакомой тайге, черной, таинственной и страшной.
Спотыкаясь о корни, ударяясь коленями о стволы бурелома, натыкаясь на торчащие со всех сторон ветви деревьев, Ласкин шел так быстро, как только позволяло дыхание. Шел, выставив руки вперед, в черное пространство леса. Указкой служил только хруст валежника под ногами старика. Ласкин закусил губы, чтобы не выдать своего отчаяния криком. Он терял самообладание.