Но пока он садился в машину и запускал мотор, сознание того, как они отвергли его, все не отступало. Было в этом что-то леденящее и даже зловещее, будто Линда невидимкою проскользнула на свое место в машине рядом с ним — это все ее рук дело. Тот, кого они отвергли, был вовсе не он, не настоящий Джон Гамильтон. Его они не знали. А это был образ Джона Гамильтона, созданного Линдой в их воображении.
Он вел машину через лес. Дорога спускалась с холма и затем снова поднималась у поворота. Свернул, миновал деревянный мост, с внезапно нахлынувшим ужасом думая о встрече с женой, въехал на дорогу к дому и остановился у дверей кухни.
Линды в кухне не было. Он вошел в дом и позвал ее. Никто не ответил. Шагнул в гостиную и остолбенел. В комнате царил хаос. Картины сорваны со стен, пластинки и коробки с магнитофонными лентами выброшены из шкафов на пол. Половина пластинок разбита, а картины зверски вспороты ножом крест-накрест. Даже проигрыватель, усилитель и магнитофон, вытряхнутые со своих полок, валялись, извергнув разбитые детали.
И пока Джон стоял, разглядывая следы жестокого разора, ему показалось, что все это уже было когда-то раньше, или что то, чего он всегда опасался и о чем не позволял себе помыслить, — свершилось наконец. И представив себе Линду, размахивающую ножом, Линду, топчущую пластинки, Линду с безумным, искаженным, бессмысленным лицом — лицом сумасшедшей, он почувствовал, как его охватывает ужас.
Он вдруг ощутил ее присутствие в доме или, вернее, присутствие ее безумия. Оно, казалось, висело в воздухе, отравляя его, как ядовитый газ.
Где же она? Я должен найти ее!..
И тут он заметил пишущую машинку. Обычно она хранилась у него в мастерской, но сейчас стояла на краешке стола с заложенным в нее листом бумаги. Он пробрался сквозь обломки пластинок и обрывки холстов и взял в руки записку, целиком отпечатанную на машинке, — даже подпись.
«Ты никогда не верил, что я это сделаю, правда? Вот тут-то ты и ошибся. Наконец у меня хватило решимости уйти. Так что можешь поискать себе другую, которая будет так же расшибаться в лепешку ради тебя, другую, которую ты сможешь так же мучить. Найди другую, если удастся. Меня ты не найдешь — это уж точно. Желаю тебе счастья. Прощай навсегда!
Она ушла. Он стоял, глядя в записку, не реагируя на злобные слова, а просто пытаясь осмыслить сам факт, что она его бросила. Но несмотря на потрясение, где-то в глубине сознания смутно продолжалась логическая работа мысли. Почему свою записку она напечатала? Он не помнил, чтобы она когда-нибудь пользовалась машинкой. Он даже не знал, что она умеет печатать. Зачем ей понадобилось тащить машинку из мастерской и… И снова ему представилось, как она бродит по комнате с ножом в руках — безумная, с бессмысленным искаженным лицом. И подумал: нет, она не ушла. Эта записка — просто очередной ее ход. Она все еще где-то здесь, в доме.
Он с трудом пробрался через все разрушения, думая почти безразлично: она уничтожила картины. Потом я буду смертельно зол. Сейчас он не чувствовал гнева — им владел страх перед тем, что где-то, возможно, наверху, притаилось безумие, готовое в любую минуту развернуться как пружина.
Вошел в столовую. Никого. Поднялся по лестнице. Конечно, она в спальне, сверкнула мысль. Но и там увидел, что ее нет, а дверь в гардеробную нараспашку. Видны ее платья И его костюмы, висящие там. В гардеробной никого. Он осмотрел остальные комнаты. Внезапно вспомнил о картинах в мастерской. Выбежал через кухонную дверь, перемахнул через лужайку, уже покрытую вечерними тенями яблонь, и влетел в мастерскую.
Картины, сложенные у стен, не тронуты, цела и та, что на мольберте. Но Линды нет и тут.
Значит, она действительно ушла — без машины? Без всякой одежды? Он вернулся в спальню и стал просматривать вещи. Да, не хватает ее нового зеленого платья, серого костюма и еще нескольких платьев. И нет нового чемодана, который она хранила на верхней полке. Она ушла. Ушла из дома пешком с чемоданом в руках.
Он присел на кровать. Ощущение зла, какого-то зловещего заражения, висящего в воздухе, не проходило. Может, это он сошел с ума и все ему померещилось?
Она стояла у машины и, глядя ему прямо в глаза, искренне, уверенно говорила, что все будет хорошо, что она согласна лечиться. «Я сделаю все, что скажет Билл». Она махала ему вслед рукой, когда он уезжал. Как мог произойти такой скачок — к этому бешеному хаосу разрушения — там, внизу, и к этой записке, с ее злобными выпадами? Даже если бы она выпила все, что было в доме, она бы никогда…
Поднявшись с кровати, он поспешил в гостиную. Бутылки с джином и виски по-прежнему стояли в баре. Содержимое в них не убавилось. Он вынул их, открутил крышки и глотнул из каждой. Нет, не разбавлены. Где-то еще наверху у нее припрятана бутылка. Он начал искать повсюду с яростной сосредоточенностью. Наконец в одном из бельевых шкафов, под стопкой покрывал обнаружилась бутылка джина, заполненная примерно наполовину. Значит, перед тем как уйти, она хлебнула изрядно. Но у нее, кажется, была еще одна, спрятанная в коровнике?
Он задумался, машинально глядя на бутылку, потом так же машинально нагнулся, чтобы водворить ее на то же место, и вдруг заметил — что же это такое? — открытку, спрятанную вместе с бутылкой. Поднял ее. На открытке — лесистые горы и озеро. Канада, озеро Кроули в Манитобе. Адресована ему. С трудом вникая в смысл, прочел:
«Вот это настоящая жизнь. Почему бы вам не бросить свои кисти и не прилететь, хоть на несколько дней. Привет Линде.
Билл МакАллистер. Не веря своим глазам, взглянул на штемпель. Отправлена пять дней назад. Уже дня три как получена. Из-за того, что все связанное с Биллом вызывало у нее тайный невротический ужас, Линда, видимо, спрятала открытку. Значит, она знала, что Билла нет в Нью-Йорке. Знала, когда он думал, что ему удалось наконец одержать победу над ней, знала, когда, провожая его, стояла у машины. «Обещай мне, Джон… Я все сделаю, но только если это Билл. Не обращайся ни к кому другому…»
Вся ее капитуляция — обман. Еще одно из ее фантастически мудреных предательств. Провожая его в Нью-Йорк, она знала, что он не сможет добиться своего. А теперь, когда он вернулся, его ожидало вот это…
Вернувшись в спальню, он закурил. Это самый серьезный кризис за все время их брака. И он понимал, что должен иметь в запасе силы. Но какая-то парализующая апатия не отпускала его.
Она ушла из дома с чемоданом, пешком и без денег. Или они у нее были? Могла она планировать все это заранее и припрятывать деньги? Но куда она отправилась? В Нью-Йорк? Если бы он вернулся к «Рейнс и Рейнс» и получал бы кучу денег — тогда конечно. Но не теперь. И уж наверняка она не собиралась возвращаться в маленький городок в Висконсине, где родилась и где пять лет назад умерли ее родители вскоре после его женитьбы на ней… Так куда же она могла отправиться? Некуда ей идти.
«Ну а если она сошла с ума? — подумал он. — Если внутреннее напряжение, в котором она всегда находилась, в конце концов вырвалось наружу? Уничтожить картины, разбить пластинки, кинуться наверх, побросать что-то в чемодан и выбежать из дома, чтобы пойти — куда? Некуда — только голосовать на дороге и сесть в первую проходящую машину?»
Кошмарный образ безумной, бродящей по округе жены как бы влил в его жилы искусственную энергию. Он должен сообщить в полицию.
Но «полицией» в Стоунвиле был Стив Риттер. И снова он как бы натолкнулся на Линду — она все испортила и сделала это невозможным. Звонить Стиву Риттеру и сообщить ему, а через него всей деревне, что Линда уничтожила его картины и убежала, что она сошла с ума! Потом подумал вдруг: «Что это со мной? Конечно же она не исчезла таким образом. Она у кого-нибудь из своих милых, милых друзей — из этой компании Кэри. Конечно, у них. Он тут же представил себе ее театральное появление у старых Кэри или у Морлендов.
— О, мои дорогие, я его бросила. Я больше не могла терпеть…
Конечно же все это так. Она могла даже забрести к молодым Кэри, пока Вики ездила на станцию. Он так в этом уверился, что все как бы встало на свои места.