Не скажу, чтобы он не был мне любопытен. Но интерес к нему не рос, как скорость нашей машины: кончилась погоня. Конечно, я был благодарен генералу, что его доставили без задержки. Обошлось без предварительных встреч и переговоров. И он задал мне первому вопрос, который донимал его больше всего:
— Меня расстреляют?
Я отложил изъятые у него фотографии и перевел взгляд на натуру. Как мало походил он на лихого парня с этих фотографий! Тот стоял твердо. Широко расставив ноги, руки в брюки. Рубашка расстегнута, воротник пиджака торчком. Стоял на фоне людей и машин; презирая этот фон. Губа прикушена, глаза прищурены. Эдакий супермен.
На другой фотографии он был в щегольском пиджачке, с галстуком, похожим на длиннокрылую стрекозу, и, запрокинув голову, прямо из бутылки пил коньяк, а может, лимонад. На этот раз фоном служил плюшевый занавес фотостудии.
Сейчас он сидел без яркой «стрекозы», бутафорской бутылки и презрительного прищура. Не было нагана. А вместо белых манжет на опущенных руках розовели следы от наручников.
Дозрел.
Дозрел ли? Не слишком ли быстро и легко проскочил в мыслях своих неблизкий и трудный путь к исполнению приговора? Приговора исключительного. Минуя все следственные и судебные процедуры. Хотя промахнись он, и милиционер Свиридов свел бы эти процедуры к нулю.
Нет, до самого смертного часа никто не верит в скорый конец. Пусть сам ищет ответа. Пусть укрепится в справедливости этой страшной меры наказания. Ее неотвратимости. Меры, определенной им самим.
Да и что ответишь, когда такой приговор реален?
— Почему вы это сделали? — спросил я вместо ответа.
Он ждал этого вопроса. Но вскинулся и выкрикнул:
— А вы поймете, если я вам отвечу начистоту?!
Он выронил слишком длинную фразу. Рассеки он ее пополам, до «если», поперхнись, наконец, и можно было поверить во что-то.
— Искренность всегда понятна. Хотя в нашем деле понять — еще не значит простить, — сказал я.
— Значит, меня расстреляют?
«Тебя бы убить на месте», — хотелось бросить ему в лицо эти справедливые слова. Но я сказал:
— Не всех убийц приговаривают к смертной казни. Когда я спросил, что вас заставило стрелять в человека, я и это имел в виду.
— Для меня выбора нет.
«Позерство или убежденность?» — подумал я и сказал:
— Если вы в этом убеждены, то для начала уже неплохо.
— Почему?
— Тогда искренность будет иметь большую ценность.
— Для кого? — он усмехнулся. Видно, чуть полегчало. — Для меня или для дела?
— Торговаться не в ваших интересах. Правильно поняли. Но в основном — для вас... Не знаю, каким будет приговор, но будет обвинительным. Преступление очевидно и по существу доказано. Что же касается мотивов... Это зависит от вашей искренности. Но так или иначе, вас направят на судебно-психиатрическую экспертизу.
— Я не псих.
— Возможно. Но стрелять ни с того ни с сего в незнакомого человека...
— Мне показалось, он следит за мной. Хочет задержать.
— За что же?
— Можно воды?
— Наливайте. — Это и был второй стакан.
— Вы меня презираете, — вдруг сказал он. — Я вижу...
Он не мог этого видеть. Во всяком случае, по моему лицу. Но я не стал отрицать — еще выдам себя.
— Сейчас, конечно, можно презирать, — сказал он, подчеркивая наше неравенство.
— Раз вы безоружный... — сказал я, сбивая с него спесь.
— Да! Да! Да! — закричал он. Выпитая вода не помогла. — Вы угадали!
— А до этого целых два дня ходили гордым и смелым? Недолго.
— Мне было достаточно. Зато каждому, кто бы посмотрел не так, была бы пуля.
— И стали бы стрелять?
Пусть выговаривается. В мутном ручейке его ответов что-то проглянуло. Похоже, что убийство милиционера — случайность, не главная цель, скорее, со страху:
— Стал бы. Разве презрение не тот же удар по лицу? Это мое право на самооборону.
— От презрения?.. Ничего себе самооборона...
— Да, да. Вас это удивляет. В средние века за один косой взгляд убивали на месте.
— Вы случайно не на машине ли времени подкатили к Сокольническому парку? — не утерпел я. — Но и во времена мушкетеров не убивали из-за угла. Порядочные люди, конечно.
— Да, по вашим правилам, можно стрелять только в ответ, когда стреляют в тебя. Я это знаю.
— Это рыцарские правила.
— Пуля в тебя, а ты в — небо? Гуманизм. Оттого и погиб ваш милиционер, что не упредил, а упредил бы — меня бы сейчас в морге держали, а не здесь...
Я не перебивал его, допрос не дискуссия, особенно первый. Не прервешь, если противно. Когда расследуешь убийство, самое важное. — установить подлинный мотив. Не до брезгливости, в чем бы ни приходилось копаться. Признаться, вначале я подумал, что передо мной маньяк и все сведется к невменяемости. Но ошибся.