— Кто она, мы установим. Если сами не изволите сказать, — я полистал его записную книжку. — Сколько имен! Придется вызывать всех подряд. Нудное дело.
И нанес второй удар.
— Она дала вам отставку. — Было видно по его лицу, что снова попал. — Вы напились с горя и вас сняли с поста...
Так чистят капустный кочан, у которого листья в черных точках. До кочерыжки. Противно видеть у ног червяка. Но я обязан был сорвать философско-маньячную покрышку с этого бутафорского супермена. Обнажить его перед законом.
— Ушли и унесли оружие. Протрезвев, поняли, что украли, а как вернешь? И зарядили себя обидой, досадой, злобой, как наган патронами. На весь мир. И бессилием. Но мир огромен, а человек, когда вне его, ничтожен. Даже с оружием...
— Играл, — сказал он, — и доигрался.
Первые слова, достойные человека. Я сказал ему об этом.
— Тяжело выворачиваться наизнанку, — ответил он.
— Тяжело, — согласился я. «Если осталась хоть капля стыда», — хотел я добавить, но сказал: — Если уж начали, так давайте.
— Девочка, конечно, была первый сорт, — сказал он. Не знаю, как насчет стыда, но лексика его осталась прежней. — У меня таких еще не было. На одном вечере познакомились, на танцах. Танцую я — будь здоров. Слово за слово, в общем, прилип. Сам удивлялся, как удалось такую подцепить. Ребятам своим показал ее издали. Позавидовали... Она учится в институте, а у меня, сами знаете, семь классов и коридоры. Но язык подвешен, трепаться могу. Как-то в ресторане танцевали, она рукой коснулась моего пояса и наткнулась на кобуру, под пиджаком. Без нагана, конечно, но она-то не знала, для форсу надел. Удивилась, спросила, что это значит. «А то значит, Юля, — так ее зовут, — что я выполняю особое задание. Не успел снять. Как-нибудь расскажу...»
Его не тянуло к труду, без которого не может обойтись настоящий человек, к физическому или умственному, все равно, но с осязаемыми плодами. Когда главный результат не деньги, а деталь, зерно, стихотворение, удачный эксперимент. Он не любил и свою работу, хотя выбрал сам, перебрав с десяток других, более трудоемких. Она устраивала: отдежурил сутки — трое гуляй, никаких забот.
Его коллеги по проходной — бойкие старики с морщинистыми лицами и острыми глазами — частенько говорили: «Эх, парень, мы в твои годы...» Им было что вспомнить из прожитого, а на их черных форменных гимнастерках светились планки боевых и трудовых наград. Заслужив пенсию, они идут на эту работу, потому что не привыкли к безделью.
Он же был бездельник по природе, потому и выбрал для себя такое дело. А добавку к зарплате легко находил в окрестных торговых точках. Разгружал, подтаскивал, убирал и получал наличными. И все же стыдился этой деятельности, не свойственной его молодости, здоровью и запросам, скрывал ее, конечно, от девушек.
— ...И я ей рассказывал: «Мы вот с тобой, Юля, на детективы ходим, про шпионов, разведчиков. А ведь это мою жизнь показывают. Извращают, конечно, фантазируют, в жизни все суровее и проще». Ну, а она — сами понимаете. Как-то сказал: «Встречаюсь я с тобой, а кто твои родители, не знаю. При моей работе так нельзя, не положено. Если у нас серьезно, познакомь». Она поверила моей брехне, предъявила предков. Оказались солидные люди. Квартира — первый сорт. Дача. На машину записаны. Вот так, гражданин следователь, налаживался мой быт, экономический скачок, — заключил он. — Но все рухнуло, окончательно гробанулось. И не от выстрела в милиционера, нет. За два дня до него.
Он почитывал газеты, в вахтерке не умолкало радио, во дворе предприятия висели портреты передовиков. Но он не верил, что слава людей, о которых писали и говорили, достигается волей и трудом. Он был убежден, что все блага, а главное материальные, — от удачи. Потому не перенимал, а завидовал, маясь до посинения.
Посмотрев зарубежный фильм, в котором показали игральные автоматы, он стал повторять в кругу приятелей: «Жизнь — это игральный автомат. Один монету за монетой просаживает состояние, другой — на одну берет капитал». Встречу с красивой и неглупой, но наивной девушкой он расценил как выигрыш в лотерее. Но главным козырем в этой удаче были ее родители, «богатые предки». Девушку надо было удержать любым путем. И прежде всего он сложил миф о своей личности.
Он знал свои возможности, скудные перед запросами, и, хотя сильно завышал цену себе, все же сознавал, что он есть такое на самом деле. Это здорово беспокоило, злило. Ему казалось, что и люди, которым он втирал очки, видят. А они — он считал по своей мерке — способны замечать лишь гадкое, унизительное. И в каждом косом взгляде навязчиво искал и находил презрение. Даже тогда, когда его и в помине не было, когда и самого не замечали. Но и это задевало. Так хотелось быть замечаемым. Оттого и пошло.
Он помолчал. Собрался с духом.
— Вышел из своей будки за пивом. Мы, кто свободен, обычно козла забиваем, а тут кто-то воблу принес, а к ней, конечно, пивка надо. Выскочил я с бидоном и наткнулся на нее. — Он тяжело вздохнул. — Как оказалась на этой улице, не знаю. Увидела меня и опешила.
Еще бы не опешить после фантазий его. Одна форма чего стоит. Бидон в руках. Особое задание!
— Засмеялась. Оглушительно так, звонко. Я наутек, в вахтерку. Была бы одна еще, а то с каким-то парнем. Наверно, тоже студент. Но смех смехом, а до того, как я глаза спрятал, такое презрение в ее глазах прочел...
Свиридов не слышал его показаний, этих откровений, зловонных, как болотная жижа. К вечеру он снова потерял сознание. И опять над его насквозь простреленным телом — синеглазый доктор, знаменитый профессор, сестры и прочий медперсонал. И десятки людей предлагали помощь: кто свою кровь, кто соки, фрукты — от чистого сердца.
Свиридов снова пришел в себя. Ему сказали, что преступник обезврежен. Возможно, это известие тоже пошло на пользу.
Потом я допрашивал Юлю, бородатого переводчика японского языка, многих других, кто знал обвиняемого.
Юля оказалась хорошей, веселой девушкой. Когда знакомый нечаянно разоблачил себя, она не испытала к нему презрения. Ей просто стало очень смешно, а потом жаль его, хотя это могло и унизить, при болезненном-то самолюбии. Но Юле не было свойственно ценить людей лишь за профессию, с чего ей было презирать молодых вахтеров или, скажем, пожилых дворников, если те выбрали дело по призванию, как, например, врачи, парикмахеры, инженеры, официанты, юристы, шоферы и прочие. Но девушка презирала, ненавидела лжецов. А то, что совершил ее друг, ужаснуло до глубины души, потрясло и заставило глубже задуматься о границах доверия к людям, особенно к тем, кто набивался с дружбой и близостью.
Бородатый был не переводчик с японского или китайского. Он был фарцовщиком, скупал для перепродажи вещички у иностранцев, сбывал им иконы, кресты. К Снегурочке, невесте из «Праги», он не имел ни малейшего отношения. Но мелкий делец и циник любил побаловаться коньячком и фантазией после удачно проведенной операции. В тот вечер в ресторане взаимный цинизм и пошлость обездоливших себя людей пришлись по вкусу обоим, сблизили. Год спустя бородатому дельцу снова пришлось встретиться со мной, но уже по собственному делу, в качестве обвиняемого. Только тогда он рассказал, почему затащил ночевать к себе случайного знакомого.
— Я понял, что он вполне подходит к моему делу, как исполнитель-чернорабочий. И я решил его приобщить. Этот тип не залезет в чужой карман, здесь нужна большая сноровка, опыт. И в квартиру или магазин не пойдет, духу не хватит. О сейфах и говорить нечего... Зато у какой-нибудь старушки икону свободно сопрет. Ведь не всякий вор, я вам скажу, в церковь полезет, иконы со стен отдирать. Может, у меня маманя или бабуля верующие. На это надо иметь особое хамство, кощунство, что ли. И потом — надо долго втолковывать, куда иконка пойдет, кому. Они ведь от одного слова «иностранец» шарахаются, как черт от ладана. А этому малому такое дело любо-дорого, да и куш солидный. Я сразу его раскусил... Зря, конечно, на мокром споткнулся, кретин. — Он усмехнулся и добавил: — Впрочем, мне его не жалко, наплевать на него и забыть.
Алеша Свиридов был примерно одного с ними возраста. Рос под одним небом. Питался одним хлебом. Ходил в ту же школу, хотя и под другим номером. Готовил уроки по тем же учебникам. Получал те же отметки, так же шалил на переменах. Но видимо, уже тогда, в ранние годы свои, шел по другой тропинке, выходя на другую дорогу жизни, утверждаясь в ней другим путем. Путем труда, чести, мужества. Долга.