— Вот ка-ак! — сказала она дрогнувшим голосом. — Вот как, значит... Она решительно прошла к сундуку и стала вытаскивать из него пакеты, ящички, банки. Расставив все это на полу, она очень медленно и тихо сказала: — Прошу вас, отдайте им, обреките нас на голодную смерть! Но только утешьте свою красную совесть!
Он смотрел на концы своих сапог.
— Я-то думала, что вы человек, Владимир Дмитриевич, а вы!.. — И убежала.
Через минуту тяжко пробухал по ступеням и рухнул перед ним на колени сам Полуэктов:
— Не погуби, милостивец, не донеси на нас, грешных. Ведь порешат нас всех! Я-то умру, ладно, баб моих не погуби, в чем они-то виноваты, подохнут голодной смертью — и все.
— Вам же оставили часть ваших запасов, — сказал Гуляев, — встаньте. Прошу вас об одном: уберите эти продукты из моей комнаты и никогда больше не пробуйте угощать меня ими!
Купец, пробормотав слова благодарности, с трудом вытолкал за дверь сундук, и слышно было, как он с грохотом сволакивает его вниз по ступенькам. Скоро все затихло.
Гуляеву стало вдвойне не по себе. Надо служить идее, как того требует революция. А он — мягкотелый интеллигент, вот он кто. Надо изживать в себе это.
Ночью они оба лежали на широких лавках в том же подполе. Дьякон ушел, недвусмысленно звякнув замком.
— Попали мы с вами, товарищ Степан, непонятно к кому, — шепнул Клешков.
— Запомни, — донесся к нему шепот Степана, — для тебя я Василий Петрович, что бы ни было — Василий Петрович! Или дядька Василий. Очень может быть, что повезло нам. На тех нарвались, на кого нужно было. Я, правда, по-другому обо всем этом думал, когда задумывал, но так лучше. Одно плохо, Санька. Не верят они нам. Убивать им нас — не с руки, должны они нас использовать. Но как? Вначале, конечно, наведут справки. В Сухове справки навести легко. Справки о тебе — что они дадут? Малый тихий. Почему, зачем в милиции оказался — кто ж знает? А вот что из комсы ты, узнают — это плохо. Узнают, как ты думаешь?
— Если у них агент среди наших есть — могут узнать.
— Тогда как будут спрашивать — не скрывай и сам.
— Ясно!
Проснулись они одновременно от громыханья замка. Вошли, освещая путь свечой, трое. Один, закутанный до самых глаз буркой, в нахлобученной до переносья папахе, остался в углу у входа. Князев с дьяконом прошли к столу, уселись там на лавке и стали прилаживать свечу, которая все время падала.
— Вставайте, ребятки, — сказал елейно Князев, установив наконец свечу, — все равно не спите, да и не время сейчас спать.
Степан сразу отбросил кожух, сел, поскреб в волосах, ткнул Клешкова:
— Малый, кончай дрыхнуть, хозяева идут.
Клешков вскочил, проморгался и поклонился сидящим.
— Почитает старших-то, почитает, — сказал, хихикая, Князев, — сразу видать, что у купца обучался. Видать.
Степан, перекрестясь на угол, где неслышно таился закутанный в бурку, почти невидный в темноте третий, прошел и сел на лавку рядом с дьяконом.
— Скамью-то поднеси, малый! — приказал Князев. — А ты, Василь Петров, ты с им насупротив садись. Разговор у нас к вам.
Клешков подтащил к столу и поставил лавку, на которой спал. Степан и он сели против хозяев.
— Дормидоша, займись! — прогундосил Князев. Дьякон грузно вылез из-за стола и ушел куда-то за спины Клешкова и Степана. — Так вот, соколики, страннички вы милые, — запел старик, шмыгая носом и посмеиваясь, словно радуясь чему-то, — вот решили мы тут, значит, полюбопытствовать, кто ж вы такие будете. И узнали кой-чего... Оружие-то есть?
— Есть, — сказал Степан и вынул из кармана браунинг.
— А у тебя? — старик цепко посматривал на Клешкова.
Санька поглядел на Степана.
— Покажь, — сказал Степан.
Санька вынул и положил на стол свой наган.
— Дайкося, — врастяжку сказал старик и потянул к себе за стволы оба пистолета.
— Дормидоша, — ласково сказал он, — займись.
Клешков почувствовал, что он взмывает из-за стола, что неведомая страшная сила поднимает его все выше и выше. Он вскрикнул. Дормидонт отпустил его ворот, и он упал на корточки.
— Василь Петров, — сказал старикашка, прищуривая глаза, — а ну дуплет к штофу?
— Икра паюсная да сельдь.
— Красно говоришь. Какую материю купец любит?
— Кастор, драп, а женский пол — для праздника крепдешин или крепсатен, панбархат, шелк, атлас. Для буден гипюр...
— Стой-стой, — со сверкающими глазами кричал Князев, — бостон в какую цену клал?
— Аршин — по десять, а то и по пятнадцать брал, — хитро, но с достоинством и не медля ни секунды отвечал Степан, — для визиток сукно первого сорта до двадцати за штуку материи догонял.
— Хват! — восторженно закричал Князев, стукнув рукой по столу. Первеющий ты, брат Василь Петров, первеющий ты человек в торговле! — Он посидел, пошевелил губами, обернулся к безмолвной фигуре в углу и вдруг скосил глаза на Саньку.
— Доверяю я тебе, Василь Петров, — он снова хихикнул, — а вот малого-то свово ты, брат, видать, плохо знал.
— Знал, — сказал веско Степан, — не боись, купец, и тут мой товар без накладу.
— Оно без накладу-то — факт, ан переоценил ты его! Скажи-ка, Саня, старичок весело блеснул глазом на Клешкова, — ты к хозяину-то свому сам приблудился, ай как оно вышло?
— Освободил он меня, — сказал Клешков. Его вдруг залихорадило от веселья в маленьких глазках Князева, от молчаливого присутствия человека в бурке, от длиннопалой руки с длинным ногтем на мизинце, которой тот придерживал полу, от тяжелой близости дьякона за его спиной. — Шлепнуть меня хотели, — пояснил он, чувствуя, как пересохло горло, и облизывая губы, — ну, и тут Василь Петрович... Я ему, как родному отцу...
— Ан и врешь, парнишка, — вскочил и подбежал, обогнув стол, вплотную к Саньке старик, — врешь все, милой! Комиссары тебя подослали, комиссары красненькие! Большевички-коммунисты!
Санька дернулся, но сзади на плечо упала чугунная рука, и голос дьякона предупредил:
— Стой смиренно!
— Какие комиссары! — воскликнул Санька, озлобляясь. Он сам понимал, что его сейчас может выручить только злоба. — Я этих комиссаров своими бы руками! Они меня под трибунал подвели.
— Занапрасно, Аристарх Григорьев, мальчонку теребишь, — сказал со своего места Степан, — ни в чем он не виновный. Что служить к большевикам пошел — за то я его хулю, да все по молодости, жрать-то надо! А малый он вполне нам сочувственный. Я его мысли наскрозь вижу.
— Наскрозь? — отскочив от Клешкова, сощурился Князев, — ой ли, Василь Петров, а про комсомол его знал, а?
— Так что — комсомол! — сказал Клешков. — Это я сам могу сказать.
— Говори! — поощрил Князев.
— Я в восемнадцатом году на электростанции работал...
— Рабочий! — уличающе поднял палец Князев.
— Да какой он рабочий, когда торговые все в роду, — перебил Степан, он же мой двоюродный племяш! Рабочий! Времена-то какие были! Тут хоть кто рабочим станет!
— Значит, комсомол? — спросил Князев, торжествующе усмехаясь. — Так, толкуй, кайся.
— Немцы в Харькове были, — пояснил Клешков, — а там ребята против них поднялись. Я и пристал к ним.
— Та-ак, — протянул Князев, — пристал, говоришь? А отстал ли?
— А на кой они мне, — сказал Клешков, — думаешь, дядя Аристарх, приятно было? Я и при обысках бывал. Все больших людей, солидных, обыскивали. Доведись так-то отцу бы не разориться да не помереть, и его б туда же, в чеку...
— Спас Харитошу господь, убрал его с грешной землицы, чтоб не лицезреть погибель нашу, — горестно вздохнул Степан.
Клешков похолодел. Если они сунутся в какие-нибудь его документы, то там черным по белому: Александр Савельевич... А Степан про отца Харитоша!
Но Князев вдруг нахмурился, отошел и сел на свое место. Туда же после его знака прошел и дьякон.
— Ладно, — сказал Князев, — на том и порешим. Есть у нас к вам дело, да только дюже оно деликатное. Потому так договоримся. Один делать его будет, другой у нас останется — на всякий случай. Согласны, голуби? Но скоро сказка сказывается, а дело-то, оно совсем нескорое.
Всю ночь шел дождь. Утром дорогу развезло так, что пройти было трудно. Гуляев направился к исполкому, где хотел отыскать Бубнича.