— Жми, жми! — крикнул Кузнецов шоферу, выбираясь на подножку. Останавливаться никак нельзя, машина набрала хороший ход, лезла и лезла ввысь. — От, черти! Да куда же их понесло! — Он увидел: корякинская машина поворачивала влево, выбиралась из лощины по небольшому, пологому ее склону, таща за собой орудие. Метров на пятьдесят она приотстала, как и условились. Но зачем же поворачивать? Кузнецов погрозил кулаком: какого черта! И тут же увидел взводного, тот стоял тоже на подножке и махал рукой жестикулируя: вы, дескать, давайте лощиной, а мы на самый гребень двинем.
Хорошая, мощная машина «студебеккер», но дважды пришлось артиллеристам помогать ей всеми силами. Фыркали из-под колес фонтаны грязи вперемешку со снегом, месили эту грязь кирзачи, вздувались лица от напряжения.
— Давай, соколики, давай! — орал Глазков, налегая могучим плечом на борт. Казалось, перед такой силищей, как у него, вряд ли и танку устоять. — Нажимай, глухарики! Наддай пылу!
Заражаясь его злым азартом, что есть мочи наваливались ребята с обоих бортов, и Головин, высунувшись из кабины, тоже что-то орал, но его слова пропадали в реве мотора. А корякинская машина тем временем довольно спокойно выбралась из лощины, ушла влево и поднялась на самый гребень. Было видно, как она там разворачивается, устраивается, знать, на позиции.
— Навались! — ревел Глазков, и этот его рев словно и в самом деле помогал: оба раза «студебеккер», слегка помешкав, все же вырывался из слякоти, рывком уходил вперед.
Когда наконец взобрались наверх, Кузнецов, оглядевшись, выбрал позицию для орудия. День, и без того серый и неуютный, стал увядать: в конце февраля сумерки наступают скоро. Видимость была неважная, по ту сторону высоты местность лежала почти ровная, а дальше за ней зубчатым темным заборчиком стоял лесок. Орудие отцепили, установили на подровненной площадке, надежно вкопали сошники, подтащили ящики со снарядами. Утопленное в лощине, оно вряд ли могло быть замеченным немцами, во всяком случае, на первых порах, а вот корякинское метрах в ста выделялось на гребне, и Кузнецову это сразу не понравилось, хотя он и понимал, что обзор у него побогаче.
Окопы Бурова рваной полосой вытянулись пониже, на склоне. Бой притих, немцы и буровцы лениво перестреливались, ничто, казалось, не предвещает серьезных перемен. Но когда Кузнецов спустился к ним, из окопов навстречу ему донесся радостный крик:
— Ура-а-а! Ребята, танки пришли!
— Танки, танки! — Кузнецов, подходя, помахал бойцам шлемом, засмеялся. По одежде они приняли его за танкиста. — Артиллеристы пришли, ребята!
— Много вас? — несколько сникнув, спросил пожилой боец.
— Две семидесятишести. С полным боекомплектом!
— Тоже хлеб. Замучали нас эти паразиты: лезут и лезут.
— Теперь пускай сунутся.
Пришел Буров. Был капитан в выпачканной окопной грязью шинели, правая пола продырявлена осколками. Тряхнул Кузнецову руку:
— Прибыл, питерский? Мой грех, прости, я настоял, чтобы сюда тебя. Второе орудие чье?
— Корякина. Взводный с ним.
— Ну, теперь легче будет. А то покоя не дают, шнапса до черта, видать — по погоде. Четырежды отбивались. Убитые, раненые... Рацию разнесло в прах.
— Рация со мной, — сказал Кузнецов, — раненых машиной отправлю, давайте их наверх, в лощину.
— Дело, старший сержант, выручил. Гора с плеч. Сейчас распоряжусь. Буров повел взглядом по местности перед высотой. — Ну, а остальное сам видишь. Вон из того леска они и напирают. Да это ладно, полбеды. Танки, по-моему, там сосредоточивают, вот в чем беда.
— Встретим, товарищ капитан. Отобьемся.
— Знаю тебя, питерский, потому и попросил. Не первый ведь раз, а? Сколько ты меня поддерживал...
— Не первый, — согласился Кузнецов. — Как с боеприпасами?
— Пока хватает. Убитых-то все больше с каждым часом...
— Да-а-а. Ну, я наверх. Давайте раненых.
Кузнецов поднялся к орудию, велел выгрузить из машины все ящики со снарядами. Сказал Головину:
— Заберешь сейчас раненых и — вниз. Отправишь их, возьмешь новый боекомплект и жди у лощины. Понадобишься — ракету дам в твою сторону.
— Есть! — Из этого распоряжения Головин понял: крепко здесь командир решил обосноваться, раз орудие без машины оставляет.
Понял это и весь расчет.
Когда уже погрузили раненых буровцев и Кузнецов дал команду отправляться, на позицию к нему поднялись замполит и какой-то незнакомый лейтенант. Замполит, осмотрев местность перед высотой и позицию, сказал:
— С ранеными-то хорошо поступаете, товарищ старший сержант. А если машина понадобится — орудие перетащить. Что тогда?
— Не понадобится, товарищ старший лейтенант, — ответил Кузнецов сердясь. — Будут снаряды нужны — подбросит, внизу будет стоять наготове. А здесь пока ей делать все равно нечего. Разве что мины дожидаться развернуться негде.
— А если?.. Если придется отходить?
— Уходить не собираюсь. Не за тем забрался сюда.
Кузнецов подошел к орудию. Все было готово для боя. Лишь радист, пристроившись чуть в сторонке, в неглубокой выемке, покрикивал в трубку:
— «Сосна»! «Сосна»! Я — «Береза»! Как меня слышите? Прием. — И после паузы: — Да, да, «Береза» я, вас слышу хорошо! Хорошо слышу!
Не успел он доложить, что связь с артполком налажена надежно, как перед Кузнецовым вырос улыбающийся Сименцов.
— Товарищ командир, товарищ старший сержант, снова я в вашем расчете! По приказу. — В глазах у него играла лукавинка. — Все честь по чести.
— Знаю, уже рассказали про твои фокусы. Знаю и хвалю. Занимай свое место. Да ты, вижу, уже и занял.
— Есть, товарищ командир! — весело отчеканил Сименцов. — Теперь я дома. Порядок!
Сумерки все густели, справа, со стороны далекой Балтики, тянуло низовым промозглым ветром, было сыро вокруг и неуютно, но дождь перестал и не шумел больше в кустарнике. Робкая луна выкатилась из-за невидимой тучи, пошла по свободному, просторному небу, заливая местность перед высотой и саму высоту жидким зеленоватым светом. И тут же, словно только и дожидались этого лунного сигнала, словно проснувшись от него, со стороны леса взревели моторы.
— Внимательно наблюдать! — скомандовал Кузнецов, вглядываясь в пространство. Но пока ничего не было видно, и только в окопах Бурова произошло едва приметное оживление. — Приготовиться к бою!
Эти последние минуты перед схваткой всякий раз волновали его, и он знал их легкую напряженность, привык к ним — сколько приходилось вот так же выжидать! — и потому хотел только одного: скорей бы они прошли. Он хорошо знал это состояние и знал, что оно сразу же проходит, когда вступаешь в дело. Но ему, командиру, ни на секунду нельзя было поддаваться даже этому легкому напряжению — тут нужны свежая голова, верный расчет, стойкость: на тебя смотрят подчиненные. И ему вспомнилось вдруг, как в одном из боев — тоже танки шли на его позицию — подносчик, молодой парнишка, не выдержал и кинулся прочь от орудия. Кузнецов понимал его, но со страшным криком: «Стой, салажонок! Пристрелю!» — бросился следом, догнал, рванул за шиворот и с маху ударил по лицу. Наткнулся на почти невменяемый, ошалевший взгляд — знал бы, какой у него самого был в этот миг, — и ударил еще раз: «Назад, к орудию! — Резко рванул за рукав: Быстро!» Потом, после боя, который беглец провел достойно, даже азартно, позабыв про всякий испуг, Кузнецов поставил его перед расчетом, побледневшего, виноватого уже другим испугом, перед товарищами, запачканного, как и все, пороховой гарью и грязью, опустившего стриженую голову, и сказал: «Что делать с ним, ребята? Под трибунал... или сами к стенке поставим?!» Парнишка вздрогнул, поднял глаза. В них прочитался приговор самому себе, и Кузнецов, облегченно вздохнув, подтолкнул его в плечо: «Занимайся своим делом. Скоро немцы опять полезут...»
Вот так, ни за что, по минутной слабости, мог пропасть человек, рассуждал Кузнецов, а потом парнишка воевал молодцом, раненным однажды не ушел из боя. Но под Шауляем пуля все-таки достала его...