В каждом письме домой Маринка спрашивала про олененка. Все вспоминала, как отец предполагал его на замшу пустить, и грозила, что если олененка забьют, то домой она не вернется, а попросит направление в другой район. Но отец уже не собирался оленя забивать, ему олень нравится: с годами вымахал рослый, сильный. Правда, отец опасался, как бы дикая кровь не взыграла и он не ушел да с собой еще и важенок не прихватил бы. Но ничего, все обходилось. А важенки от него хороших оленят рожали.
Этой весной Маринка закончила техникум. Еле дождалась конца выпускного вечера, сбросила новомодное платье-сафари, переоделась в оленью ягушку, на ноги оленьи кисы и — в отцовские нарты. Уж он, конечно, для такого случая приехал. И солнце — в глаза! Талая вода из-под копыт и полозьев! Звезды ночью — во всю ширь небесной шкуры! Домо-о-й!
Первое, что услышала Маринка, когда увидела родительский чум на взгорке возле набухшей паводком реки, был трубный голос ее оленя. Она подбежала к загородке и увидела, как он идет к ней, властно раздвигая своей белой грудью других оленей-быков.
Подошел и ткнулся мягкими губами в плечо.
А имя он получил уже в конце лета, когда поднял на рога двух волков, не дав в обиду важенок с телятами…
…Слева от упряжки бежали длиннющие, на километр, тени. До самого горизонта, а может, и за него.
«Вот если там тоже кто-то едет, какой-нибудь каюр, — думала Маринка, — нас не видит, а только из-за горизонта тени наши мимо него бегут. Вот, наверное, удивляется…»
Она вдруг представила этого удивленного каюра, и ей стало совсем весело, хотя она знала, что вряд ли так может быть, во всяком случае, она сама такого не видела. Но все равно было весело, будто она невидимкой играет в веселую детскую игру, вроде пряталок. Тут еще вспомнилось, как Коля Салиндеров, когда она в чайную или в магазин входит, начинает путаться в счете, не те продукты взвешивать или вообще перестает своим делом заниматься, а только на нее и смотрит…
«Он толще тюленя, больше моржа, боится, как нерпа, — беззвучно запела Маринка старинную женскую песню. — А я радуюсь, как тюлень, и вздыхаю, как нерпа. Словно белый умка-медведь, бегу я по ледяным полям и радуюсь, как молодой нерпеныш…»
Внезапно что-то произошло, что именно, она в первые мгновения даже не поняла и продолжала, улыбаясь:
«Поднялась я трехгодовалой нерпой: «А ну-ка, отодвинься, морж! Воняешь жиром, отойди подальше!..»
«Подаль…ше…» — повторила она и перестала петь, поняв, что произошло. Исчезли тени — тут уж не до песен. Она повернула лицо к солнцу — на месте, где оно только что было, лишь едва розовело. Но вот и розовость исчезла. А с нею все цвета, кроме белого. Задымились поземкой снега. Белая мгла стремительно летела на нее.
Маринка остановила оленей. Взяла с нарт широкую лыжу и принялась копать снег. Главное, успеть до бурана докопаться до земли. Развести костер.
«Правильно, значит, медведи побежали… И старый Алю тоже правильно говорил… Старики много знают, только мы их слушаем плохо…» — летели мысли вместе со снегом из-под лыжи.
Солнце било в фонарь кабины прямыми лучами. Плыло в бесконечной дали на одном уровне с самолетом.
— Да, товарищ майор, — штурман был на связи с майором Лесниковым, — через пятнадцать — двадцать минут будем в заданном квадрате…
Монотонно гудели моторы. Десантники мерно покачивались. Перебегающей волной кренились вправо-влево, от носа к хвосту и обратно. Защитные шлемы плотно обтягивали головы, на груди серые прямоугольники парашютов — все одинаковы, в трех шагах неразличимые. Может, потому, что закрыты глаза.
Внизу, под крылом, уплывала назад бесконечность облаков, плоских и застылых, будто гипс разлитый…
…Сирена!
Зеленый сигнал! Десантироваться! Без предупреждения!
Дрогнул дюралевый пол под дробным ударом десятков сапог. Как подброшенные вскочили ребята — брызнула из-под подошв натаявшая вода. Взгляд в темноту — туда, где должен был раскрыться, разверзиться люк…
А тем временем на земле, на узле связи, были прерваны все сообщения, чтобы передать одно, самое сейчас важное.
— …Внимание! Штормовое предупреждение…
— …Скорость ветра… Снежные заряды… Возможен буран.
— …Туман… Особое внимание на борьбу с обледенением…
— Внимание! Шторм идет в квадраты…
Падало давление на шкале барометра. Полз вниз красный столбик термометра за окном.
…Лейтенант шагнул к борттехнику высадки, который стоял в дверях гермокабины:
— Ребята нервничают… Сказали бы просто, если возвращаемся.
— Мне приказано было дать «отбой», товарищ лейтенант, и я его дал, — сказал борттехник, явно недовольный укором.
— Отставить! Отставить! — лейтенант пошел по рядам. — Над площадкой приземления буран — видимость «ноль»!
— …Шайба у Балдериса. Он передает Михайлову, тот — Цыганкову. Цыганков переходит на половину канадцев, обходит одного, другого… Напоминаю, счет ничейный, два — два. Цыганков входит в зону канадцев, можно бить!.. Ай-яй-яй! Эспозито, Эспозито… Нет, такой хоккей нам не нужен!
Грохнул хохот: уж больно ловко Толя Романцев под Озерова работал.
— А наш Третьяк что, слушай, делает? — прорезался сквозь смех баритон с кавказским акцентом.
Позади «телезрителей» открылась дверь, и на пороге встал высокий поджарый сержант Михаил Смолин. Он сегодня дежурил по части и потому заглянул на гауптвахту…
— Наш Третьяк, капитан сборной …надцатикратный чемпион и отличный семьянин… — тут комментатор Романцев с темными следами от бывших лычек на погонах неожиданно для себя заметил нового зрителя, но не подал виду. — Как всегда, на месте. Итак, счет 3 : 2 в пользу канадских профессионалов.
— Ты же говорил, 2 : 2? — удивился Сандро. — Когда, слушай, забили?
И яростно засвистел в четыре пальца.
— Вы слышите, что творится на трибунах?! — заорал Романцев и засвистел сам, стараясь перекрыть Сандро.
Остальные пятеро обитателей «губы» мгновенно включились в игру. Свист заливистый, многопалый. Смолин, выжидая, сложил руки на груди.
Первым перестал свистеть Сандро — заметив Смолина, встал, как положено содержащемуся на гауптвахте при виде дежурного.
— Выключи телевизор, Романцев, — сказал Смолин, когда наступила тишина. — Та-ак… Да не рукавом, тряпку возьми!
На крашенной масляной краской стене куском штукатурки был изображен прямоугольник экрана. Романцев, вздыхая, принялся стирать его половой тряпкой.
Ветер ударил в стены, распахнул дверь так неожиданно, что Смолин схватился за ушибленное плечо.
— Кажется, дует… — усмехнулся Романцев и с удвоенным усердием заработал тряпкой. — За Полярным кругом это случается.
Колючая снежная крупа драла лица, как наждаком. Надсадно выла штормовая сирена. В открытом техническом парке закрепляли штормовыми тросами-растяжками бронетранспортеры, вездеходы, грузовики. Чудовищный порыв ветра сорвал брезент с вездехода и понес по обледенелому плацу, будто легчайший шелковый плат по паркету. Молоденький солдатик побежал за ним, пытаясь удержать за расчальную веревку. Упал, заскользил на животе, едва не плача. Открыл глаза: в двух шагах от него стоял скуластый крепыш Степа Пантелеев и неспешно мотал на руку расчальную веревку. Брезент полз к нему, как укрощенная зверюга.
— Спасибочки, Степа, — сказал солдатик, поднимаясь.
— Да, товарищ «Первый», — майор Лесников аж взмок: такой был тяжелый, неприятный разговор, — вернулись… Вернулись, говорю, «одуванчики»… Так точно, ураганный ветер, видимость «ноль»… Не могут они в таких условиях десантироваться. Побьются. Я понимаю, товарищ «Первый», приказ есть приказ… Будем думать… Слушаюсь, через час доложу.
Лесников пошире распахнул жилетку, отер платком лоб.
— Прапорщик Сивак! — крикнул в соседнюю комнату. — Сержанта Смолина ко мне.
— Сержант Смолин сегодня по части дежурит, товарищ майор, — сказал, встав в дверях, горбоносый черноголовый прапорщик.