Период, предшествовавший созданию «Мертвых душ», — это пора повсеместного распространения романтизма, романтического ви́дения и понимания мира, проявившихся не только в искусстве, но и во всех других сферах общественного сознания. Романтизм в самом общем смысле означает обращение к внутреннему миру человека, к его душевной жизни, и в этом своем качестве он не только не противостоит реалистическому миропониманию и реалистическому искусству, но, наоборот, обусловливает и подготавливает их возникновение. Так, первые реалистические произведения Пушкина появились, когда и самого термина «реализм» в литературе еще не было, а шла борьба за «истинный романтизм» — лозунг, под которым тогдашние писатели ратовали за свободу от условностей в искусстве и верность действительности.
Важным шагом на пути к историческому постижению общественных процессов было обращение романтиков к понятиям народности и национального духа. Народность становится лозунгом времени и тем главным требованием, с которым критика подходит к литературе. Если старшие современники Пушкина и Гоголя, воспитанные в правилах эстетики классицизма, полагали, что любое литературное произведение должно соответствовать законам изящного, выводимым из всеобщего и потому безликого Разума, — поколение, к которому принадлежат названные писатели, уже выдвигает романтические требования; каждая литература должна быть национальной, т. е. выражать дух своего народа, своей нации.
Возникший еще в конце XVIII в. интерес к национальной старине — памятникам, запечатлевшим в себе дух народа, особенно широко проявляется в России после 1812 г. в связи с патриотическим подъемом, охватившим русское общество. «Появление „Истории государства Российского“ (как и надлежало быть), — писал Пушкин, — наделало много шуму и произвело сильное впечатление. <…> Древняя Россия, казалось, найдена Карамзиным, как Америка Колумбом».[7] И в составленном Пушкиным «Плане истории русской литературы» (1829) первый пункт обозначен в следующих словах: «Летописи, сказки, песни, пословицы».[8]
Если противоречия между народами и государствами выводятся в этот период из особенностей их национального духа, то противоречия внутри общества, среди которых одним из важнейших было обезличивание человека, возраставшее одновременно с усложнением социального организма, связываются с категорией человеческой души. «… смотри — душа твоя обратилась в паровую машину. Я вижу в тебе винты и колеса, но жизни не вижу!» — читаем в одном из первых русских антибуржуазных произведений — романе В. Ф. Одоевского «Русские ночи».[9]
«Остановитесь, одумайтесь! Знаете ли, куда вы идете? Посмотрите — душа убывает», — в таких словах передавал Герцен романтически-субъективный протест английского мыслителя Джона Стюарта Милля против воцарения «общества лавочников» с его «общими стадными типами».[10]
Все перечисленные особенности духовной жизни эпохи непосредственно отражены в творчестве Гоголя. Недаром же он писал: «Предмет мой была современность и жизнь в ее нынешнем быту…» (VIII, 449). Писатель безошибочно связал психологию своих персонажей с теми факторами, которые олицетворяли собой социальную структуру николаевской России: «электричеством» чина и денежного капитала, а также «бездельем», с одной стороны, и трудом — с другой. Однако совершенно очевидно, что выступают все эти явления у Гоголя, осмысливаются им не в плане политическом или общественно-экономическом. Противопоставляя меркантильной современности Тараса Бульбу или старосветских помещиков, писатель тоже явно исходит не из классовых принципов, в иной плоскости лежит и антитеза между фигурами поручика Пирогова и художника Пискарева.
Рассмотренные с точки зрения их внутреннего единства, произведения Гоголя наводят на мысль, что той глубоко демократической, хотя и социально расплывчатой идеей, которая лежит в основе содержащегося в них анализа общественных «нравов», является идея человеческого равенства и братства, одушевляющая созданные писателем картины Запорожской Сечи.
Как бы ни были разнообразны отрицательные персонажи Гоголя, у них есть одна общая черта — отсутствие внутренних связей с другими людьми, забвение тех великих слов, о которых писатель хотел напомнить обществу историей Акакия Акакиевича.
Ничтожность интересов, соединяющих людей, высмеивает Гоголь, изображая провинцию в «Шпоньке», «Повести о том…», «Коляске». В петербургских повестях тема иерархической раздробленности общества и страшного одиночества человека получает трагическое звучание. Пьесы и драматические отрывки Гоголя показывают, что за «приличной» оболочкой служебных, семейных и бытовых отношений кроются полная внутренняя разобщенность людей и глубокий антагонизм.
Итак, вся совокупность связей и отношений между людьми, изображенных в произведениях Гоголя, складывается в единую картину полной духовной дезинтеграции современного писателю общества и неразрывно с ней связанной дезинтеграции личности, ее раздробленности, в гоголевской терминологии. Эти психологические феномены, выражающие внутренние противоречия, которыми сопровождается формирование буржуазного уклада, по существу и представляют собой основную, универсальную проблему творчества Гоголя.
Категорией, непосредственно связанной с положительным идеалом, в системе гоголевской мысли выступает душа. Именно душа — частица высшего, надматериального начала в человеке — означает у Гоголя те внутренние возможности личности, основанные на ощущении братства с другими людьми, которые позволяют ей противостоять господствующему вокруг нее отчуждению. Наличие души выражает у Гоголя полноценность человека. Пассивное же подчинение силе внешних обстоятельств и прежде всего антигуманной морали современного Гоголю общества писатель рассматривает как духовную смерть личности, или смерть души.
Этот процесс был показан еще в первой редакции «Портрета», где намечена схема мертвой души богача-накопителя, предвосхищающая основные черты образа Плюшкина: «Уже жизнь его коснулась тех лет, когда все дышащее порывом сжимается в человеке, когда могущественный смычок слабее доходит до души и не обвивается пронзительными звуками около сердца, когда прикосновение красоты уже не превращает девственных сил в огонь и пламя, но все отгоревшие чувства становятся доступнее к звуку золота, вслушиваются внимательнее в его заманчивую музыку и, мало-помалу, нечувствительно позволяют ей совершенно усыпить себя <…> Пуки ассигнаций росли в сундуках его. И как всякой, которому достается этот страшный дар, он начал становиться скучным, недоступным ко всему и равнодушным ко всему. Казалось, он готов был превратиться в одно из тех странных существ, которые иногда попадаются в мире, на которых с ужасом глядит исполненный энергии и страсти человек и которому они кажутся живыми телами, заключающими в себе мертвеца» (III, 420–421). Во второй редакции появляются выражения «беспричинный скряга», «беспутный собиратель», которые еще больше приближают нарисованный образ к характеристике Плюшкина.
Привязанность к собственности убивает, как показывает писатель, главное в человеке — привязанность к людям. Богач, накопитель, который фактически занимает важное место в социальной структуре общества, по Гоголю — выпадает из человечества, становится прорехой в нем. Поэтому так ничтожен гоголевский Плюшкин.
Деление персонажей по принципу живой или мертвой души представляет собой как бы дополнительную — более широкую — типологию, которая придает собственно гоголевскую окраску каждому из выведенных писателем социальных типов. В большинстве образов гоголевского творчества категория души обнаруживается лишь негативно, но само ее отсутствие играет важнейшую роль в художественной структуре образа.
Хотя душа у Гоголя как будто и не имеет точек соприкосновения с социальной сферой, категория, с которой она сопряжена в произведениях писателя по принципу взаимоисключения, безусловно к этой сфере принадлежит. Речь идет о главном принципе нарождавшейся в России буржуазности, который Гоголь называл «приобретением» («Приобретение — вина всего…» — VI, 242). Поэтому гоголевскую душу можно определить от противного как антибуржуазное, антимещанское начало в духовном складе личности. И в этом определении у нас совпадут и вольнолюбивые запорожцы, и замкнутые в своем сельском раю старосветские помещики, и романтическая фигура художника.
10