В июне из родной Васильевки Гоголь пишет П. А. Плетневу: «Брался было за перо, но или жар утомляет меня, или я все еще не готов. А между тем чувствую, что, может, еще никогда не был так нужен труд, составляющий предмет давних обдумываний моих и помышлений, как в нынешнее время» (XIV, 71).
В сентябре писатель приезжает в Петербург, а в октябре в Москву, где вскоре поселяется в доме А. П. Толстого на Никитском бульваре. 25 февраля 1849 г. он пишет А. С. Данилевскому: «Насчет II тома „М<ертвых> д<уш>“ могу сказать только то, <что> еще не скоро ему до печати. Кроме того, что сам автор не приготовил его к печати, не такое время, чтобы печатать что-либо, да я думаю, что и самые головы не в таком состоянии, чтобы уметь читать спокойное художественное творенье. Вижу по „Одиссее“. Если Гомера встретили равнодушно, то чего же ожидать мне? Притом недуги мало дают мне возможности заниматься. В эту зиму я как-то разболелся» (XIV, 107).
В июне того же года Гоголь читает А. О. Смирновой и Л. И. Арнольди несколько глав второго тома «Мертвых душ». В начале августа чтение повторяется на даче С. П. Шевырева, а 18 августа[173] чтение первой главы второго тома состоялось в Абрамцеве у Аксаковых. Второй раз ту же главу в доработанном виде он прочел им в январе 1850 г. Присутствовавший на этом чтении поэт И. С. Аксаков так отозвался в письме к отцу о своем впечатлении: «Если б я имел больше претензий, я бы бросил писать: до такой степени превосходства дошел он, что все другие перед ним пигмеи».[174]
Прослушав затем вторую главу, С. Т. Аксаков пишет сыну те восторженные слова, которые приводились на с. 156. Осенью 1850 г. Гоголь приезжает зимовать в Одессу и 16 декабря сообщает оттуда Жуковскому, что работа над вторым томом поэмы «близка к окончанью» (XIV, 215). Летом 1851 г. он прочел семь глав второго тома Шевыреву. «Лето того (1851-го. — Е. С.) года я прожил у себя в деревне, — сообщает Л. И. Арнольди, — и когда воротился в Москву, то услышал, что Гоголем написано уже одиннадцать глав второго тома, но он все ими недоволен, все поправляет и переписывает…».[175]
Недовольство Гоголя написанным подтверждают и другие свидетельства. Так, дочь С. Т. Аксакова Вера Сергеевна записала: «Мы возвратились в деревню 9 ноября. На рождество маменька должна была опять ехать в Москву <…> В Москве виделась несколько раз с Ник<олаем> Вас<ильевичем>, и он один раз сказал маменьке на вопрос — скоро ли думает печатать: „Нет, не скоро, многого недостает, и если б теперь пришлось начинать, совсем бы иначе начал“».[176]
Зимой 1851/52 г. здоровье Гоголя расстраивается, и можно предположить, что в этом сыграло свою роль чувство творческой безвыходности. Трагедия разыгралась в феврале. Собственно, прологом к ней послужила смерть Е. М. Хомяковой, сестры друга Гоголя — поэта Языкова, которая случилась 26 января и чрезвычайно тяжело подействовала на писателя. По словам А. С. Хомякова, на панихиде Гоголь сказал: «Все для меня кончено». Вскоре после этого события к А. П. Толстому приехал о. Матвей. Между ним и Гоголем происходили какие-то тяжелые объяснения. Как известно, духовник Гоголя осуждал его преданность искусству, которое он считал язычеством. Судя по письму, направленному писателем о. Матвею после его отъезда, Гоголь во время одного столкновения сказал ему что-то оскорбительное.
Познакомившись с главами второго тома «Мертвых душ», где был выведен похожий на него (но с «католическими оттенками») священник, о. Матвей решительно потребовал уничтожения этих глав. По свидетельствам, дошедшим до нас, что называется, через третьи руки, духовник Гоголя рекомендовал ему также уничтожить главу с изображением идеального губернатора, сказав, «что осмеют за нее даже больше, чем за переписку с друзьями».[177] Можно себе представить, как должно было подействовать на и без того расстроенного писателя это напоминание.
Гоголь начал говеть еще на масленице. А когда наступил пост, он двое суток провел на коленях перед образами без питья и пищи. К нему приглашали лучших докторов, но они были бессильны чем-либо помочь. 10 февраля, погруженный в мысли о смерти, Гоголь пытался передать Толстому свои рукописи, чтобы тот отдал их на суд митрополита Филарета, которому предстояло решить, что из них может быть напечатано. Чтобы отвлечь писателя от печальных предчувствий, Толстой отказался выполнить его просьбу. В ночь с 11 на 12 февраля Гоголь предал рукопись «Мертвых душ» сожжению.
«Предсмертное сожжение многолетнего труда, — пишет Н. С. Тихонравов, — не было у Гоголя следствием болезненного порыва, нервного расстройства; всего менее можно в нем видеть „жертву, принесенную смиренным христианином“: оно было сознательным делом художника, убедившегося в несовершенстве всего, что было выработано его многолетним мучительным трудом».[178] После этого Гоголь прожил еще 10 дней. 21 февраля в 8 часов утра его не стало. Среди его бумаг были найдены те пять черновых глав второго тома поэмы, по которым нам приходится о нем судить.
Как и все факты, касающиеся второго тома «Мертвых душ», его уничтожение тоже породило немало гипотез. Одна из них, повод к которой дал сам Гоголь, объяснявший на следующий день после сожжения свой поступок Толстому, состоит в том, что рукопись была сожжена по ошибке вместо ненужных бумаг. Выдвигалось также предположение, что сожжены были именно другие бумаги, а рукопись поэмы еще может быть разыскана. Вряд ли это так. Но находки, действительно, происходят. Не так давно, например, была обнаружена тетрадь, в которой набело переписаны 3 первые главы второго тома, имеющие ряд отличий от общеизвестного текста.[179]
Пытаясь сегодня осмыслить всю трагическую историю «Мертвых душ», неразрывно и до конца связанную с жизнью их автора, прежде всего поражаешься неколебимой целеустремленности и «гордой вере» «в людей и жизнь иную», с которыми Гоголь прошел свой подвижнический путь. Поставив себе целью осуществление идеала человеческого братства, он один взял на себя то, чего человечество сможет достичь лишь путем длительного развития и только всеобщими усилиями.
Нелепо было бы сейчас упрекать писателя в том, что ему не удалось выполнить свою задачу. Гораздо важнее для нас помнить, сколько он сделал для тех, кто начал решать ее после него, как его поэма расчищала для них дорогу, силой насмешки поражая бездуховных «существователей» и пробуждая в обществе гражданственность, ответственность каждого за свои слова и дела. Многие из недостатков, как человеческих, так и социальных, осмеянных Гоголем, до сих пор еще «не вывелись из мира», так что автор «Мертвых душ» и поныне остается нашим нравственным учителем.
В своей поэме Гоголь обратился не к узкому кругу ценителей и даже не к одному поколению современников, но и ко всем нам — отдаленным потомкам. И она остается живым явлением нашей культуры, постоянно возрождаясь в миллионных тиражах переизданий, на теле- и киноэкранах, на театральных подмостках, в творчестве многочисленных продолжателей Гоголя, часто совсем на него не похожих.
Так, борьба за живую душу — за духовно независимую личность, открытую людям и в то же время способную противостоять любым неблагоприятным обстоятельствам, стала главным пафосом творчества таких писателей наших дней, как Чингиз Айтматов и Валентин Распутин.
Один из основных художественных принципов «Мертвых душ», состоящий в постоянном переключении масштаба изображения из частного в национальный и общечеловеческий, получил творческий отклик и особенно интенсивное развитие в искусстве XX века. И мы ощущаем родство с поэтическим миром «Мертвых душ» в произведениях Булгакова (в «Мастере и Маргарите» еще больше, чем в инсценировке самой поэмы), Айтматова, Томаса Манна, Феллини. А вслед за ними обязательно придут еще другие.
179
См. об этом: