Утром, у караульной будки, возле плотины, на деревянном щиту запестрел плакат: фабком созывал широкое собрание совместно с производственными комиссиями и редакцией стенгазеты. Повестка дня была короткая, но волнующая и злободневная:
— О переоборудовании фабрики.
Утром перед плакатом останавливались не надолго, второпях. Зато в обед здесь были толчея, шум и галдеж…
Шумели по-разному. Старые рабочие ворчливо к многозначительно перекидывались короткими замечаниями, ехидными и острыми:
— Будет опять трепанье языком.
— Переоборудуют фабрику до ручки… И так посуда выходит такая, что прямо совестно глядеть.
— А изоляторы? Сколько партий железная дорога заворачивает обратно. Ну, ну. Поговорим. Пошто не поговорить? Языки свои, не купленные…
Молодежь шумела о другом:
— В шесть?.. Ах, язви его! Да я с ребятами на острова плыть собрался.
— Вот и поплыл… Как заведут теперь с шести, так, считай, до полуночи и засядешь на этом собрании.
— Язвинское, ребята, дело!
— А я сбегу…
— Смотри, как бы тебе не влетело.
Николай с Василием столкнулись вместе с другими у плаката.
— Придешь на собрание?
— Не-ет, — засмеялся Василий. — Дело у меня.
— Отложи. Тут, говорят, собрание важное. Надо непременно быть… Старики из кожи лезут, чтоб доказать ненадобность новой стройки. Им она поперек горла. Мой так прямо кипит. А таких немало… Ты, Вася, брось свое дело. Не убежит. Поди, с девчонкой какой сговорился?
— Вовсе нет! — запротестовал Василий. — Сурьезное у меня дело… Никак нельзя мне на собрание… Ну и притом: что я там буду делать. Все равно решат, как нужно, меня не спросят.
— Не дури, — рассердился Николай. — Кто за тебя решать будет? Ты сам себе хозяин, у тебя голова на плечах своя собственная…
— Собственная-то она собственная, да…
Василий усмехнулся и замолчал.
Они отошли от плаката и ступили на гулкий помост плотины. Вода с шипеньем и рокотом катилась где-то под их ногами. В стороне гудели и покряхтывали деревянные колеса и стучали толчеи.
Николай остановился на мосту и оперся а перила.
— Чудак ты! — ласково сказал он. — Ты посмотри: старье-то здесь какое, рухлядь. А вот если заместо гнилушек поставить турбину да обладить по-новому, по-усовершенствованному, разве от этого тебе или мне какой вред? Чудак.
— Слыхал, — недовольно ответил Василий. — Который уж месяц об этом у нас треплют: турбины, новые корпуса, тоннельная печь. То, се… А как заведут это все, да процентов пятьдесят рабочих к сокращению, да увеличат норму — сладко это будет?
— Ай, Васька, Васька!.. — засмеялся Николай. — Двадцать тебе лет, а говоришь как шестидесятилетний старикан… Откуда ты этого духа набрался? Не от наших ли стариков?
— У меня свой ум… Мне что старики? Разве я не понимаю?
— Выходит, что плохо понимаешь. Да и где тебе, по правде, Василий, понять суть дела, ведь ты на собрания не ходишь, газет не читаешь. Дикий ты… Ты бы хоть в синюю блузу записался… У тебя голосина замечательный. Пел бы… выступал.
— Пущай сам Самойлов Федька орудует, — пренебрежительно пожал плечами Василий. — Мне она, синяя блуза твоя, не надобна.
— Чудак, — вздохнул Николай и отошел от перил. Василий немного помедлил, потом вытащил папиросы, закурил и двинулся вслед за приятелем.
Дома, за обедом, Потап, переждав, пока сын утолил первый голод, насмешливо спросил:
— Седни московского анжинера улещивать будете?
— А что его улещивать?
— Да то самое: разговаривали с ним старики которые. Понимает он, что ни к чему вся эта постройка. Как стояла без малого пятьдесят лет фабрика, так и наперед может существовать… Не допустит он рассору казенных денег.
— Не велика он птица, чтобы против рабочих устоять…
— Не велика? — вскипел Потап. — Знать велика, коли из самой Москвы доверили дознаться про наши тутошние затеи.
— Хозяйский сынок… Как ему могли доверить?
Потап надул теки и сощурил глаза:
— Вот в этим-то и дело. Не первого встречного послали, а того, который, значит, здешнюю фабрику всю наскрозь знает… За знание и доверили.
— Пустили, надо понимать, козла в огород, — захохотал Василий. — Ему какая забота? Наплетет, нагородит — и все, чтобы против рабочих… Обидно, наверное, ему на отцовское наследство поглядывать да зубами щелкать… Кабы не революция, сидел бы он здесь полным хозяином да распоряжался.
— Ну, и было бы больше толку! — задористо подхватил старик.
— Ешьте, мужики, — остановила их старуха, — стынет свининка-то… Ноне у высокобугорских брала. Дерут они, окаянные. Ни к чему приступу нет.