Андрей Фомич заметил в глазах Поликанова злые огоньки, усмехнулся и отошел. Старик посмотрел ему вслед угрюмо и неприязненно.
За председательским столом появились люди. Заплакала глухим звоном чашка, о которую председатель сосредоточенно и деловито стал колотить толстым цветным карандашом:
— Кончаем перерыв! Слово имеет товарищ…
Поликанов не стал дожидаться конца заседания и ушел сразу же после перерыва.
Над поселком висела сырая и зябкая тьма. Кой-где поблескивали лужи. Грязь звучно шлепала под ногами. Улицы были пустынны и безлюдны. Поликанов приостановился и стал прислушиваться. На пруду, у плотины все было мертвенно-тихо и неподвижно. Молчала вода, медленно, с еле заметным плеском и шелестом протекая через затопленные сооружения. Недвижны были колеса. Погасли огни в сараях, в неуклюжих громоздких зданиях, где раньше всегда круглые сутки глухо ворчали жернова, тупо стучали песты в толчеях и скрипели, растирая породу, волокуши.
Поликанов вздохнул, что-то поворчал себе под нос и пошел дальше.
У своих ворот он столкнулся с Федосьей. Девушка посторонилась у калитки, давая дорогу отцу.
— Откуда ты? — осведомился старик.
— У подруги была.
— У подруги!.. Чего по грязи хвосты трепать? Сидела бы дома… Дома, говорю, сидела бы…
Железное кольцо калитки тоненько и жалобно звякнуло, калитка заскрипела. Поликанов вошел в свой двор. Федосья молча прошла за ним.
На крыльце старик долго оттаптывал грязь с сапог, и девушка стояла сзади него, не решаясь пройти первой в дом.
В доме было тихо и светло. Пахло свежим хлебом и скипидаром. Мать рылась в сундуке, перекладывая какие-то тряпки. Парнишка сидел за столом, наклоняя коротко остриженную голову над книжкой. Электрическая лампочка обрызгивала эту голову красноватым золотом, и густая короткая тень от нее ложилась на край стола.
Взглянув на сынишку, Поликанов что-то вспомнил и раздраженно сказал:
— Чего полуночничаешь? Спать тебе пора… Спать…
— Да рано еще… — огорченно попросился Кешка. — Я вот дочитаю… Интересно очень…
— Интересно!.. — фыркнул Поликанов. — Глупые, ерундовые книжки читаешь… Ступай спать!
Парнишка нерешительно встал из-за стола и захлопнул книгу. Глаза его покраснели, но он сдержался и сердито посмотрел на отца. Федосья перехватила его гневный и обиженный взгляд и одобрительно улыбнулась ему. У Кешки дрогнули губы, он нахмурился, засопел, но сразу же неожиданно просветлел и заулыбался.
Старик уселся на лавку в кухне и кряхтя стал разуваться.
— Кешка! — позвала мать. — Ступай, помоги отцу.
— Не надо… — отказался Поликанов. — Его, вишь, за это еще из отряда чертовского прогонют… Сам справлюсь… У их, ты знаешь, в отряде против родительского уважения приучают…
— Совсем этому не учат! — рассердился Кешка, и в голосе его зазвенела обида. — У нас в отряде…
— Ну ты, кикимора, молчи!..
— Оставь, Павел Николаевич, не трожь ты его, ради бога…
— Сопляк он… — вздохнул Поликанов, разматывая портянки. — Распущен… И ты ему потатчица… Ту, дуру, распустила… Шляется, дома не сидит. Беда мне с вами…
Старик долго ворчал и все не мог успокоиться. Федосья ушла в свою комнатку и там затихла. Кешка постлал себе постель на широком громоздком сундуке, свернулся калачиком и, зажмурив глаза, приготовился уснуть. А Поликанов шлепал босыми ногами по чисто вымытому полу и упорно думал о чем-то.
Беспокойные мысли лезли ему в голову. Он вспоминал о том, что было на производственном совещании, о своей краткой беседе с директором, о затопленной плотине. Его беспокоили новые, недавно лишь охватившие его сомнения. Он злился на кого-то и на самого себя за эти сомнения, он внутренне безмолвно бушевал и спорил против них. Какая-то доля уверенности его, прежней непоколебимой уверенности в то, что новое бесполезно и глупо и что хорошо, прочно и налажено только старое, существующее издавна, поколебалась в нем, дрогнула.
«Всамделе, — думал он, — здорово обветшала фабрика… Очень просто — могут самым форменным порядком даже стены рухнуть… Поправлять надо… ремонт сделать…»
Он остановился и бесцельно потрогал кружевную скатерку на угловичке.
«Дак то — ремонт… — спорил он безмолвно сам с собою. — Ремонт — это еще допустимо… А они ведь все напрочь менять принимаются. Наново…»
Пред ним выплыло насмешливое лицо Андрея Фомича. Серые глаза взглянули смело и укоризненно.
«Барахло!.. — звучал в его ушах уверенный, властный голос директора. — Барахло…»
«Крепкий мужик! — подумал Павел Николаевич про директора, но спохватился, испугался этой похвалы, даже оглянулся украдкой кругом. — Работяга…»