— Погоди, Надя, ну, что пристала! — уже менее сурово вмешалась Евтихиева. — Дай девке отдохнуть. Надоедаешь ты всем со своей Веркой!
— А что — разве не хороша? — хвастливо сверкнула глазами женщина.
— Хороша, хороша! — рассмеялась Евтихиева. Степанида изумленно прислушивалась к словам Нади. Она встречалась с нею впервые, но знала о ней и вспомнила, что это, видно, та самая девушка глазуровщица, с которой приключился грех и которая родила ребенка от неизвестного отца. «Господи! — испуганно подумала Степанида. — Да как же ей не стыдно?» И своя беда, свой собственный грех припомнились ей с невыносимой отчетливостью и новизною.
На перекрестке Надя сунула руку обеим девушкам и побежала в сторону.
— Заходи, слышь! — крикнула она на прощанье и скрылась.
Молча дошли Степанида с Евтихиевой до дому.
У Евтихиевой в квартире старшего семейного брата, с которым она жила вместе, была отдельная просторная комната. Когда утром Евтихиева встретила Степаниду у своего дома, она решительно устроила ее у себя, поставила койку в комнату, ссудила ее постелью, заставила занять свободный угол. Без улыбки с ласковой настойчивостью сказала:
— Вот тебе покамест дом. К старикам своим не ходи до времени… Пущай не думают, что без них свет клином сошелся… Ты — самостоятельная. У тебя заработок свой есть… Чего на самом деле!
Степанида осталась у нее. Было все для нее непонятно, неясно. Не знала она — как же будет с домом, с родителями. Боялась отца. Боялась, что он придет сюда, заставит силою вернуться домой. Пуще всего боялась будущего.
Теперь встреча с Надей разбередила в ней ее страхи. Она пришибленно замолкла. Молчала до самого дома Евтихиевой. Молча и нехотя поужинала и после ужина прикорнула на койке, отвернувшись к стене.
Ей хотелось побыть одной. Она надеялась, что Евтихиева уйдет куда-нибудь на собрание. Но Евтихиева не уходила. Поделав что-то по хозяйству, Евтихиева подошла к Степаниде, тронула ее за плечо и присела возле нее.
— Слышь, Стеша! — тихо заговорила она. — Надо бы о будущем, о том подумать… Покуда время есть…
Степанида подняла голову и наморщила лоб. В ее глазах появился испуг.
Словно в ожидании удара взглянула она на Евтихиеву и ничего не сказала.
— Подумать надо… — настойчиво, хотя и ласково и осторожно продолжала та. — Куда ты, такая молоденькая, с ребенчиком денешься? Свяжет он тебя. Ходу тебе не даст… Надо с доктором поговорить… Тебе еще, пожалуй, годы не вышли… Может, тебя законно освободят от ребенка…
— Ничего я не знаю! — внезапно охнула Степанида и зарылась лицом в подушку.
— Постой, погоди! — подняла ее голову Евтихиева. — Тебе разве от слез какая помощь будет? Плакать всегда успеешь, а вот подумать нужно… Ты скажи мне по совести: рожать тебе охота? Ребенчика иметь желаешь?
— Ой, не знаю… не знаю, миленькая! — залилась горючими слезами Степанида. — Хоть убей ты меня, не знаю!..
— Беда с тобой! — досадливо сказала Евтихиева. — Прямо наказание… Сущий ребенок ты… Как же ты не знаешь? Ты говори: какая из тебя мать может выйти? Тебе самой еще нянька нужна. Самое лучшее и разлюбезное — это сходить к доктору, к акушерке, ну, и дело с концом. Понимаешь?
Евтихиева спрашивала настойчиво, но Степанида не отвечала и только молча плакала.
— Эх!.. — махнула рукою Евтихиева и отошла от девушки.
Поздно в эту ночь уснули обе. Евтихиева все соображала о том — лучше ли для Степаниды сделать аборт, или пускай рожает, становится матерью и несет тяжесть материнства на своих слабых, еще неокрепших плечах.
Степанида не могла спать от боли, от страха, от стыда.
От страха и стыда за будущее…
Когда земля окончательно подсохла и паром стал по-прежнему перевозить с деревенской стороны на фабричную и обратно, из Высоких Бугров приехал Афанасий Мироныч, отец Степаниды.
Приехал он в предобеденную пору, прошел к фабрике и стал дожидаться гудка у контрольной будки.
На деревянном щите, на видном месте, рядом с приказами и объявлениями висела стенгазета. Яркие буквы заголовка весело манили к себе, столбцы текста прерывались раскрашенными рисунками и карикатурами. Рисунки и карикатуры привлекали любопытных, и возле стенгазеты, кроме Афанасия Мироныча, стояло уже несколько человек.
Афанасий Мироныч разжег трубку и придвинулся поближе к стенгазете. Читать он не был учен, но картинки его заинтересовали. На одной нарисован был грязный забор, под которым валялись с большими бутылками пьяные. У одного вино выхлестнулось на землю из опрокинувшейся бутылки, и он стал на четвереньки и лакал водку прямо с земли. Над картинкой и под ней было что-то написано. Другая картинка изображала молодого рабочего, поспешно, убегавшего от длинной вереницы женщин со спеленанными детьми на руках. И эта картинка была обведена непонятными надписями.