Тогда в фабкоме вздыбился, загремел спор. На спор, на горячий крик пришли рабочие-активисты. Пришел Лавошников, заглянула Евтихиева.
Окна были открыты. Из окон на улицу, к фабрике потекли возбужденные голоса, понеслись крики.
И как только у фабкомщиков развязались языки, как только фабкомщики против попреков приезжего выставили свои резоны, — у того моментально просветлело лицо, засверкали глаза, и ласковая улыбка зажглась теплее и ярче прежнего…
Инженер и художник были позваны директором в его кабинет. Туда же пришел и Карпов и еще кто-то из технического персонала.
Художник, пыхтя трубкой, протиснулся к этажерке, на которой стояли образцы изделий «Красного Октября». Серая пыль покрывала чашки, блюдца, чайники, телефонные и телеграфные изоляторы. Сдунув с ближайших вещей серую пыль, — и для этого ему пришлось на мгновенье вытащить трубку изо рта, — художник взял чашку, поднес ее поближе к свету и полюбовался росписью, позвенел ногтем по фарфору:
— Хорошо звенит черепушечка!
Андрей Фомич вытянул шею и усмехнулся:
— Мы нашим-то фарфором можем похвастаться! Черепок у нас чистый, белоснежный, точно серебро звенит!
— А рисунок подкачал! — озабоченно сказал художник. — Культуры нет… Глядите!
Он протянул им — Андрею Фомичу, Карпову, приезжему инженеру и другим — чашку и показал на рисунок. На чашке в стремительном полете взвилась ласточка. Несколько свободных и смелых мазков создавали ласточку такой естественной и живой. А вокруг летящей ласточки змеился росчерк густого узора. Ласточка тонула, скрывалась в этом узоре.
— Глядите! — повторил художник, закрывая пальцем тоненькие штрихи и росчерк. — Вот убрать всю эту ненужную ерунду, и рисунок, тот же самый рисунок, получается изящным, тонким и прекрасным. Только убрать все эти финтифлюшки!
Внимательно следя за художником, Андрей Фомич разглядел ласточку и возбужденно закивал головой:
— Честное слово, правильно!.. Видал ты!.. Такой пустяк, а что делает!.. Вы, товарищ…
Художник поднял чашку повыше и подсказал:
— Никулин.
— Вы, товарищ Никулин, покажите-ка это нашим расписчикам, нашим живописцам, пущай сравнивают…
Карпов кашлянул, перелистал какое-то дело и со стороны отозвался:
— Вряд ли наши живописцы согласятся, что без этих финтифлюшек рисунок становится лучше. Вряд ли… Они ведь к этому привыкли сыздавна.
— Ну, привыкли!.. — вскипел Андрей Фомич. — Конечно, те, которые привыкли, об них разговору не может быть. Их не переделаешь сразу. А мы, товарищи, молодежь учить будем! Смену!.. Та-то поймет, в самую сущность взглянет!..
— Разумеется! — буркнул Карпов и озабоченно уткнулся в «дело».
Художник поставил чашку на место и стал перебирать и рассматривать другие изделия. Он брал их быстро одно за другим, мимолетно, но цепко и внимательно оглядывал и возвращал на полку. И так, рассматривая все эти чашки, блюдца, чайники и изоляторы, дошел он до круглой чашки. Он схватил ее — полушарие с ободком-донышком, с голубою каймой, с черточками нехитрого, но тонкого узора. Схватил и изумился.
— А это ведь не ваше! — повернулся он к директору. — Китайское?
— Это?.. — Андрей Фомич ухмыльнулся и широко и крепко оперся обеими руками о стол, как бы готовясь взлететь. — Это мы намереваемся на экспорт производить! На вывоз, в Монголию!.. Китайцам конкуренцию думаем устроить!
Поднятая художником чашка высилась над головами. Солнце, бушуя за окном, ударило в блестящий гладкий край чашки, и она засверкала. Сверкающая на солнце чашка взметнулась кверху в крепкой руке художника. Раздувая трубочный дым, художник сказал:
— Конкуренцию китайцам в два счета можно устроить! Не выдержат!.. По этому полю… — он опустил чашку и стукнул по позванивающему фарфору пальцем: — по этому полю пустить тонкий, простой, но обдуманный рисунок. Здорово может выйти!..
Андрей Фомич, впитывая в себя слова художника, сильнее уперся в стол и словно взлетел:
— Самый простой и понятный рисунок!.. — подхватил он, и в его глазах зажглась неукротимая детская радость. — Ленина… Ильича нарисовать!.. и по-монгольски одно слово: Ленин…
— Ленина! — повторил художник, и как отблеск радости Андрея Фомича, в его глазах запылала та же детская радость. — И одно слово монгольскими иероглифами: Ленин!..
Солнце бушевало за окном. На столе, на стенах, на фарфоре трепетали сверкающие пятна.
Сверкающие пятна зажглись в очках инженера. Но глаза его под стеклами очков были холодны, и на лице лежала усталая скука.
На стройке работа горела. Стены быстро росли ввысь. Они гляделись пустыми проломами окон, на них укрепляли уже балки и стропила будущих крыш. А внутри оживавшего нового корпуса тянулась на десятки метров в длину сложенная из отборного огнеупорного кирпича тоннельная печь.