С Потапом соглашались. Потапу поддакивали.
Расцветая радостью, Потап однажды столкнулся с Поликановым. У Поликанова лицо было задумчивое, немного растерянное. Он не совался, как другие, на постройку и не подглядывал за приезжим инженером, но какими-то иными путями знал доподлинно все и обо всем. Задумчивый и немного растерянный вид Поликанова позабавил Потапа.
— За директора, что ли, скорбишь, Павел Николаич? — захохотал он. — Жалко тебе, как его шпынять теперь станут?
Поликанов неодобрительно покачал головою:
— Ровесник ты мне, Потап, годов тебе немало, а как дите несмышленое — ничего не разумеешь…
— Не разумею, думаешь? — продолжая смеяться, переспросил Потап. — А я так рассчитываю, что энто в тебе, Павел Николаич, разум тово, затуманился!.. Разве тебе неприметно, что вот этот, начальством который посланный, ходит окончательно и вполне недовольный, и все замечает? Неприметно тебе это?..
— Глупости! Ерундовские глупости! Откуда ты знаешь, что он недовольный? Объяснял он тебе это?
Потап поджал губы и снисходительно взглянул на Поликанова:
— А у мене глаз, что ли, нету? Видать! Каждому видать, что будет теперь накрутка директору! Вот помяни мое слово!..
— Э-эх! — махнул рукою Поликанов и хотел замолчать, но не сдержался. — Ничего-то ты, Потап, не понимаешь и ничего-то не видишь!.. Как раз наоборот! Наоборот, скажу я тебе: полное одобрение всем поступкам товарищей Широких и Карпова и всем прочим за постройку выйдет! Полное одобрение и согласие!.. Понял?
— Выдумывай! — замахал руками Потап. — Мерещится тебе, Павел Николаич! Честное слово, мерещится!..
Поликанов досадливо сжал губы и, не ввязываясь в дальнейший спор, ушел от Потапа.
В последнее время Поликанов носил в себе какую-то тревогу. Тревога пришла к нему сразу же после того, как шальная вода сорвала плотину и остановила работы части сырьевого цеха. Эта тревога чем дальше, тем больше разрасталась в нем и тяготила его. Украдкой, но подробно узнавал он о постройке, о тоннельной печи, которая должна была заменить старые горны. Украдкой и втихомолку все вызнал он о будущей работе этой печи и о том, как она сделает ненужным старые горны, около которых прошла вся его, Поликанова, жизнь. И если раньше, в самом начале стройки и особенно во время приезда из Москвы молодого Вавилова, у Поликанова жила надежда на то, что постройку не доведут до конца, то теперь дрогнула в нем, поколебалась эта надежда. И еще смутило его одно: он утерял внутреннюю, собственную веру свою в то, что старые горны безупречны и что работа в них идет очень хорошо. Он подсчитывал брак, который давал самый лучший горн, он темнел от этих подсчетов и, слушая толки о рационализации, о механизации производства, обо всем том, с чем, как с густыми козырями, шли Широких, молодежь, новые люди, — с опаской поглядывал на горн, возле которого работал почти три десятка лет.
А ко всему этому стал замечать он за последнее время, что его почти перестали слушать во время перерыва или после работы. И стоит ему только начать рассуждать о чем-нибудь или что-нибудь критиковать, как слушатели отходили от него и делали вид, что заняты или спешат. Прежде, совсем еще недавно, он умел собирать вокруг себя терпеливых слушателей, и к каждому его слову прислушивались внимательно и жадно, особенно старые, опытные, бывалые рабочие. Правда, и раньше иногда молодежь норовила лезть с ним в спор, пыталась опровергать его рассуждения и доводы, а порою даже и подшучивать над ним. Но настоящий и дельный — а настоящим и дельным рабочим Поликанов считал такого, у кого в волосах седина серебрилась и кто пролил на фабрике немало потов, — но настоящий и дельный рабочий считался с его мнением, с его опытом, с его советом. А тут что-то в последнее время изменилось. Даже старые рабочие — и те с некоторым недоверием стали слушать его. И когда Поликанов заметил это, его охватила злобная тоска. Он не мог понять, почему все это происходит. Ему казалось, что все обстоит по-старому, что люди все те же и мысли, значит, должны быть прежние, старые. Он боялся отыскивать причину перемены, которая происходила кругом. И он объяснял себе ее тем, что другие относятся к жизни слишком легко и легкомысленно, не так, как он сам.
Своей тревогою он ни с кем не делился. Но однажды у него прорвалось наружу наболевшее. Он столкнулся с сыном Николаем после работы возле дома.
— Здравствуй, сынок! — ехидно и насмешливо остановил он того. — В одном двору живем, быдто и не чужие, а выходит, я тебя цельную неделю не видал!