— Ну и ну-у!.. — протянул один из муфельщиков и обернулся к художнику.
Никулин наклонился над своими чашками: яркие и сочные до обжига краски теперь потускнели, побурели, стали грязными. Вместо четких, легких и изящных рисунков на фарфоре расплывались безобразные пятна.
— Что же это такое? — протягивая зажатую в кулаке трубку вперед, недоумевающе спросил художник. — Почему?
— Ошиблись, видно, в красках! — с соболезнованием пояснил Черепахин и наклонился над обожженной посудой. — Не с привычки! В этом деле большой опыт требуется!
— Опыт?! — Никулин раздул ноздри и сумрачно уставился на обезображенные чашки.
Кто-то за его спиною сдержанно засмеялся.
— Опыт? — повторил Никулин, улавливая в этом сдержанном смехе робкое глумление. — Я вижу, что тут кой у кого, действительно, есть большой опыт!
Морщась и кусая чубук трубки, он подождал, пока остынут чашки, затем забрал их и унес к себе. Черепахин бегло взглянул на него, но ничего не сказал.
В конце рабочего дня художник дождался у выхода Евтихиеву.
— Можно с вами, товарищ, поговорить? — спросил он, выходя вместе с нею из цеха.
— Отчего же нельзя? Можно.
— Рисунок после обжига никуда не годится! Знаете?
— Знаю! — кивнула головою Евтихиева.
— Ваши сомнения оказались, значит, справедливыми… Ну, вот, скажите: вы что-нибудь подозреваете?
Евтихиева некоторое время шла молча. Она что-то обдумывала.
— Вот что… — немного колеблясь, сказала она, наконец. — Конечно, у меня никаких таких подозрений прямых не имеется:.. Но ведь вы у нас не работали, краски составляет мастер, у него секреты есть… Может, у вас ошибка выйти. Извините, по незнанию… Ну, и может другое получиться…
— А что другое?
— А другое… Пакостят, может быть, вам. Только это надо хорошенько узнать, а потом говорить. Убедиться надо!
— М-гу… — промычал Никулин и зажал зубами чубук трубки. — Убедиться?.. Распрекрасно! Постараемся убедиться!.. Спасибо!
После какого-то вечернего совещания, когда Андрей Фомич остался не надолго один в своем накуренном кабинете и разбирал разбросанные на столе бумаги, ему неожиданно и беспричинно вспомнилась Федосья. Андрей Фомич вдруг ясно представил ее себе: привлекательную, манящую, с опущенными глазами, в которых не было робости и которые прятали плещущее через край молодое, светлое лукавство. И ему крепко захотелось повидать ее, встретиться с нею. Как несколько недель назад, когда уезжал он в город, вспомнилось ему, что давно не был он в лесу, давно не видел зеленых пахучих лугов, так и сейчас сообразил он, что прошло много времени после последней его встречи с женщинами. Он усмехнулся своим мыслям и отодвинул от себя бумаги. Сложив локти на столе, он навалился грудью на руки и широко раскрыл глаза. И взгляд его ушел куда-то вдаль. Куда-то за стены кабинета, за широкие прорывы улицы, за поля, за взлохмаченные, поросшие лесом хребты. В прошлое унесся не надолго Андрей Фомич. И из этого прошлого пришло к нему такое, от чего он сморщился и беспокойно завозился на кресле.
В этот смутный вечер, когда осень тревожила своим скорым приходом и подавала знак за знаком, Андрею Фомичу вспомнились женщины, с которыми он в былые дни встречался, с которыми он был близок.
Были разные женщины. Была порывистая, непоседливая, скорее боевой товарищ на гражданском фронте, чем жена или любовница. И встреча с нею в прошлом была такой обычной, и так обычно и просто было расставание с нею. Потом пришла другая. У той было много слез, и любовь, которую она давала ему, Андрею Фомичу, была затоплена, смята, испорчена этими слезами. Были другие женщины. Многие. Они приходили в жизнь внезапно и уходили, оставляя досадливый, горький след. Одна захотела связать Андрея Фомича крепко-накрепко и, когда у них родился ребенок, подумала, что наконец-то Андрей Фомич связан прочно и надолго. И были жалки ее скорбь и ее слезы, не столько из-за смерти девочки, но из-за того, что путы, которыми, как ей казалось, она связала Андрея Фомича, рвались.
У сильного, крепкого Андрея Фомича к тридцати двум годам накопилось много встреч с женщинами. И только здесь, на этой фабрике он еще сдерживал себя и не заводил связей с ними. Работа, в которую он ушел здесь сразу же, как только приехал, взяла его целиком. Некогда было подумать о чем-нибудь постороннем, некогда было подумать о самом себе. Дни шли в горячей сутолоке. И ночи после этих дней спускались свинцовые: сон был крепок и непробуден.