— Осерчаешь с тобою… — пробормотал Павел Николаевич, подстерегая движения сына. — Ишь, бежать собрался!
— Нет, но…
— Сиди!
И так же неожиданно, как вспылил, так же быстро он остыл и согнал с себя суровость:
— Сиди… На совещания ваши, чтоб со всякими мокроносыми спорить да дурность ихнюю разную слушать, не пойду… А если пойду, так молчать буду. Без всяких последствий выйдет хождение мое.
— Ну, — подумав немного, сообразил Николай, — если на совещанье в, комиссию неудобно тебе, так ты бы к директору, что ли… Верно, отец, сходил бы ты к товарищу Широких. Он толковый, свойский он мужик! С ним сподручно говорить… А?
Николай уставился на отца выжидающим, вопросительным взглядом. Старика этот взгляд обеспокоил. Он вспомнил, что и сам подумывал сходить к директору.
— Да ну тебя! Пристал! — отмахнулся он, но не было уверенности в его голосе. — Зачем я к ему?… — И, меняя тон, неожиданно спросил: — Чаю не выпьешь?
— Нет, спасибо. Идти мне надобно. В клуб.
— Все торопишься. Ступай!
Николай ушел, а Павел Николаевич долго сидел за столом в упорном и сосредоточенном раздумье.
Конечно, пойти к директору да растолковать ему все обстоятельно и подробно — самое разумное и подходящее. Он это и без Николая знает. Но… Было совестно и непривычно. И он колебался, раздумывал. Боялся какой-нибудь неожиданности. Совестился самому набиваться, напрашиваться в советчики.
«Вот кабы позвали, пригласили, — подумал он, — сказали бы, мол, Павел Николаевич, докажите нам опыт своей жизни, научите!.. А то выходит, что сам навалился, прилез незванно!..»
Поликанов сидел и раздумывал. Был вечер. Окна были плотно закрыты. В поселке угнездилась ровная, бестревожная тишина.
Вдруг в окна плеснулись медные стуки. Торопливой скороговоркой залился фабричный колокол. И вслед за ним взревели гудки. Протяжно завывая, понесли они в тихий вечер тревогу.
Павел Николаевич вскочил с места, кинулся к закрытому окну. От окна к двери. На улицу.
— Что ж это такое стряслось?!
Улица зашевелилась, зашумела. Из калиток выскакивали люди. Перекликались, спрашивали друг друга. Глядели в сторону фабрики, туда, откуда неслись призывные тревожные звуки. Спрашивали и, не получая ответа, бежали к фабрике, возбужденные, испуганные, взволнованные.
Павел Николаевич оглянулся, схватился за голову и, как был без шапки и в одном легком пиджаке, бросился бежать вместе с другими.
И когда он выбежал к площадке, с которой видна была вся фабрика, он понял причину тревоги: над корпусами алело небольшое зарево, и дым выкатывался к небу густым облаком.
— Пожар!..
Глава одиннадцатая
Только позже, значительно позже понял и узнал Павел Николаевич, как он вел себя в тот вечер, когда встревоженный набатом, побежал он с толпою к фабрике.
Мысль о пожаре, о том, что горит фабрика, на которой прошла вся его жизнь, ошеломила его, и он бежал невзирая на свои годы, безоглядно и быстро, опережая многих молодых. Бежал, как в тумане, не разбирая дороги.
Зарево разгоралось ярче и тревожней, дым полыхал пушистыми облаками и взвивался все выше и выше. И толпа, которая неслась к фабрике и несла с собою Павла Николаевича, все еще не могла разобраться, где и что горит.
По дороге вскачь мчались пожарные бочки. У пруда возились рабочие с рукавами, с ведрами. Дорога была забита людьми. И шум нарастал, увеличивался, вспыхивал ревом.
Когда толпа, и вместе с нею и Поликанов, добежала до первых фабричных корпусов и рассыпалась среди ящиков, бочек и груды испорченного, забракованного товара, все наконец поняли, что горит на постройке. Оттуда, где молодо и весело вздымались новые стены и устремлялась ввысь стройная труба, прорывались сквозь багровые и черные лоскутья дыма языки пламени; там шипело и потрескивало; там жадно и ликующе орудовал огонь.
Толпа ринулась быстрее и яростнее вперед.
Яростней и быстрее побежал и Павел Николаевич.
Впереди открылся объятый пламенем деревянный барак, в котором хранились строительные материалы. Возле пылающего барака возились пожарные, работала машина, вздымались вверх лестницы, поблескивали в красном свете пожара медные каски. Вода с шипением и плеском въедалась в пламя, и дым, мешаясь с паром, упруго взлетал к смутно озаренному небу. Рабочие дружно качали воду, лезли вместе с пожарными по лестницам на охваченную огнем крышу, рубили, растаскивали обуглившиеся, дымящиеся доски и балки. Андрей Фомич, злой и мятежный, был в самой гуще пожара. Он хриплым голосом отдавал распоряжения, руководил тушением пожара, упрямо и жадно лез с топором к самому пламени. Озаренное пожаром лицо его было исступленно и грозно. Грозен и свиреп был его голос, покрывавший шум огня, шум воды, шум толпы.