— Своего достигли бы… — заметил Карпов. — Остановили бы постройку.
— Агенты капитала! — ликуя и содрогаясь, прокричал начмилиции. — Может быть, если распутывать тонко, так корень и начало не тут и не в Высоких Буграх, а подальше да повыше!
— Где же? — повернулись к начмилиции и Андрей Фомич, и Карпов, и Капустин.
— Определенно сказать не могу. За малозначительностью материалу. Но догадку имею. И как считаю, что совещание наше тут вполне и совершенно секретное, то могу сообщить… Моя догадка такая: насчет Вавилова.
— Насчет Вавилова?
— Причем тут Вавилов?
— Далеконько вы, товарищ Зотов, махнули!
Начмилиции наклонил голову и выставил вперед обе ладони:
— Нет, нет! Послушайте! Моя догадка на основе фактического пребывания здесь молодого гражданина Вавилова в прошедший раз. Основа фактическая и без опровержения. Припомню: гражданин Вавилов, бывший, как говорится, владелец фабрики, приехал тогда и супротивился старательно новому здешнему строительству. Но уехал ни с чем, потому что местным напором и усилиями товарища директора строительство было заведено и идет полным темпом… И если, как говорится, не мытьем, так катаньем, то начал он действовать противоположно из Москвы! А дополнительно припомню вам: у того Вавилова корни здесь остались глубокие в несознательном элементе, в стариках и тому подобное…
— Ты скажи! — резко перебил Зотова Андрей Фомич. — У тебя данные на этот счет имеются? След какой-нибудь?
— Следа покуда еще нету. Но по прошествии времени незначительного сроку надеюсь и данные добыть и материал приобщить. По прошествии незначительного сроку!
Начмилиции встал, поправил на себе наган, сгреб порыжелый портфель, нахлобучил на голову старенький картуз:
— Доглядывают у меня люди. Специяльные. И тут, в поселке, и за рекой. Покуда негласно и без задержаний.
— Может ли это быть? — подняв брови и поглядывая вопросительно на Андрея Фомича, сказал Капустин, когда начмилиции ушел. — Можно ли сюды приплетать Вавилова?
— Фантазия Зотова! — сухо рассмеялся Карпов. — Пинкертонит!
— А может, Лексей Михайлыч, и не фантазия! — раздумчиво возразил Андрей Фомич. — Памятно ведь всем нам, как Вавилов агитировал против постройки. В Москву докладные такой увез, что и до сей поры отрыгается мне от него… Все может быть, что дошел он и до прямого вредительства. Главная суть — у него в самом деле корни имеются здесь глубокие. Тут при нем старичье юлило, вертелось вкруг него, расцветало. Нельзя, что ли, допустить, что оставлены им здесь добровольцы, которые сообщают ему о ходе работы. И обратно — дает он им инструкции, наставляет… Свербит у него на душе за фабрику отнятую. Старое-то, хозяйское, поет ему, спать, поди, не дает… Нет, как ты ни говори, Лексей Михайлыч, а Зотов может оказаться правый. Дело это такое, что никак нельзя заминать и похерить. Пущай орудует Зотов по своей линии. Он малость путаник, но нюх у него есть!
— Могли просто кто-нибудь из высокобугорских созорничать, — настаивал на своем Карпов. — Там немало недовольных фабрикою. К примеру отец этой работницы, которая топилась.
— И его пощупают! Не беспокойся! — закивал головою Андрей Фомич. — Всех, кто на подозрении, перешерстим!.. А догадку Зотова в стороне, без внимания, тоже не оставим!
Кончая разговор, Андрей Фомич спросил Карпова:
— Поликанов еще на работу не вышел?
— Нет, зашибся. Лежит.
— Знаю, что зашибся. Жаль старика. Зайду я к нему. Дома он лежит?
— Дома… — подтвердил Карпов и взглянул на Андрея Фомича. Взглянул и сразу же отвел глаза.
Беседа шла утром в кабинете Андрея Фомича. Пожар был потушен к полуночи. У Широких и Карпова на усталых лицах следы бессонной ночи. День пришел для них хлопотный, беспокойный, насыщенный заботами. Они уже успели побывать на фабрике. Они оглядели пожарище, которое днем, при солнце неряшливо чернело копотью и грязью, пугало разбросанными, поломанными, развороченными досками, бревнами, ящиками, бочками. Они участвовали в составлении актов, опрашивали, выясняли.
И когда проходили по фабрике, их осаждали многочисленными, настойчивыми вопросами, на которые они не успевали отвечать. И они чувствовали, что фабрика возбуждена, взволнована, что фабрику, рабочих подстегнуло вчерашнее, заставило насторожиться, напружиться.
— Свое ведь! — сказал, словно поясняя общее настроение, старый гончар.