Василий молча пошел к себе за перегородку. Дойдя до завешенной темною занавескою двери, он остановился:
— Вот брошу я все да уеду отседа!
— Куда же, Вася? — охнула мать.
— Куда? В город! Надоело мне тут. Ну вас! Тошно!
У Василия что-то прорвалось, глубокое, затаенное, доселе скрываемое. Он зло и отчужденно посмотрел исподлобья на мать, оглядел полутемную комнату и жестче и откровенней повторил:
— Тошно!..
— Вот так так! — оживился Потап и окончательно вылез из постели. — Ну и ну-у! Деточки пошли, язви их в душу! Да ето што за мода за такая? Отчего тебе, сукин сын, тошно? От родителей, што ли? Кому ты в глаза тычешь: то-ошно? Сопленосый ты, честное слово, сопленосый!
Рука Василия, сжимавшая темную занавеску, разжалась. Парень круто обернулся к отцу:
— Можешь, кажется, и не ругаться! Надоело!
— Ай и сволочь! — забурлил Потап. — Скажи на милость, какого храпа вырастили!.. Надоело? Ну, и катись! Катись, куда хоть!.. Не задерживаем!
— Потап! — испуганно заныла старуха и протянула руки к сыну. — А ты, Вася, ты пойди поспи!.. Поспи! Устал на пожаре. Ступай!
Василий взглянул на мать. Закусил губу. Тяжело задышал. Потап умолк и ожесточенно, стал почесывать голую грудь. На сына не глядел. А тот опустил голову и нехотя, будто через силу, со стыдом и обиженно сказал неожиданное, пугающее:
— Никакого понятия… Меня убить нынче вечером хотели… На берегу…
— Да что ты?! — обожглись испугом и жадным, трепетным любопытством старуха и Потап. — Как же это? Да как же это, Вася?
— Стреляли в меня… Из берданки, видать… Маленько обвышили. А то прямо бы в голову.
— Заявлять надо! — ступая босыми ногами на пол, ожил, захлопотал Потап и пошел к сыну. — По начальству, в милицию! Обязательно заявлять!
— Ой, батюшки! Грехи-то какие! — взметнулась в страхе и огорчении мать.
— Заявлять не буду! — угрюмо и решительно запротестовал Василий. — Да вот что… Молчать об этом надо. Без огласки… Напрасно я и вам сказал… Вы молчите!
— Как же это, Василий, — подошел Потап вплотную к сыну и заглянул ему в глаза. — Зачем укрывать? Милиция дознается, словит. А то ведь и повторенье может выйти. Нельзя без заявленья!
— Ну вот, ну вот! — почти заплакал Василий. — Зачем я вам сказал? Говорю — молчать надо! Чтоб никто не знал… Мне и так скоро проходу не будет. Галятся…
У Василия неожиданно для родителей дрогнули губы, он шагнул к столу, опустился на стул и положил голову на руки.
— Разыгрывают меня… — глухо продолжал он, вздрагивая плечами. И казалось, что парень плачет.
Потап с изумлением поглядел на жену. Старуха метнулась к сыну, но Потап остановил ее, грозно нахмурив брови и вытаращив глаза, и ожесточенней заскреб грудь.
— Разыгрывают… — повторил Василий жалобно и непривычно покорно, — Будто я чужой… Наши же, фабричные ребята… А что я им сделал?
Потап неуклюже пролез к столу и сел рядом с сыном.
Потап вдруг почувствовал, что Василий еще совсем молод, совсем мальчонка, и это умилило старика.
— Ну, ну! — пробормотал он, не справляясь с лаской, от которой давно отвык. — Балуют, поди! А ты на них без вниманья! Без вниманья!
— Балуют? А это баловство? — резко обернулся Василий к отцу. — Это баловство, когда девчонок подговаривают игрушки со мной строить, а потом цельный спектакль выходит, и всей оравой хохочут, как оглашенные?!
— Брось! — снисходительно, как маленькому, которого и жалко и который вызывает беззлобную, добродушную насмешку, посоветовал отец. — Ребята, видать, по глупости, смехом над тобой. Брось, Василий!.. А вот что подстрелить тебя кто-то скрадывал, это да! Об этом размышленье нужно держать. Не шуточное это, брат, дело, ежли на смертоубийство сволочи какие-то наметились!
— Не шуточное! — повторил за отцом Василий, нервно кривя губы.
— Да что же это за злодеи? Что надумали, господи! — снова взметнулась мать. — Неужто управы нельзя найти?!
— Постой, погоди! — отмахнулся Потап от старухи. — Чего ноешь? Тут с умом надо… Вишь, Василий огласки не желает!
— Не желаю!
— Без огласки… Ну, парень, значит, поопаситься тебе, покуда што, надо. Поздно не ходи. Поближе к людям, значит. В обчем, избегай потаенных и глухих местов… Ну, может, попугали, да и отступятся.
— Не знаю, — заявил Василий хмуро и уныло.
Он опустил глаза. Ему вдруг стало стыдно своей откровенности, он внезапно раскаялся в том, что раскрылся перед родителями, рассказал им о своих бедах и беспокойстве.