V.
Она видитъ въ его потной рукѣ свидѣтельство его мужественныхъ занятій; вся трепеща отъ страсти, она зоветъ ее бальзамомъ, земнымъ высшимъ средствомъ, пригоднымъ для исцѣленія богинь. Она такъ возбуждена, что желаніе придаетъ ей силу снять его съ коня.
VI.
На одну ея руку накинутъ поводъ рьянаго коня, подъ другою нѣжный юноша, который краснѣетъ и сердится въ смутной досадѣ и совершенно нерасположенный къ затѣѣ; она красна и раскалена, какъ пылающій уголь; онъ красенъ отъ стыда, но холоденъ желаньемъ.
VII.
Она быстро прикрѣпляетъ кованый поводъ къ сухому суку (о, какъ любовь проворна!); конь уставленъ, она старается теперь привязать и всадника: она толкаетъ его назадъ какъ желала-бы сама бить толкнутой, и заставляетъ его уступить силѣ, если не вожделѣнію.
VIII.
Лишь только онъ упалъ, она лежитъ уже возлѣ него; оба опираются на бедра и на локти; она любовно поглаживаетъ его щеку, онъ хмурится и начинаетъ браниться, но она скоро смыкаетъ ему уста и произносить прерывистымъ, сладострастнымъ говоромъ: "Если ты будешь сердиться, уста твоя не разверзнутся никогда".
IX.
Онъ сгораетъ отъ цѣломудреннаго стыда, она старается погасить слезами дѣвственный жаръ его ланитъ, потомъ, своимъ легкимъ дыханіемъ и вѣя своими золотистыми волосами, осушиваетъ ихъ снова. Онъ говоритъ, что она нескромна, осуждаетъ ея неприличіе; дальнѣйшую рѣчь она душитъ своимъ поцѣлуемъ.
X.
Какъ отощавшая орлица, ожесточенная голодомъ, рветъ клювомъ перья, кости и мясо, потрясая крыльями и торопливо пожирая все, пока не набьетъ себѣ зобъ или не ускользнетъ ея добыча, такъ лобзаетъ она ему лобъ, щеки, подбородокъ; покончитъ — и начинаетъ снова.
XI.
Вынужденный уступать, хотя и не покоряясь, онъ лежатъ изнемогая и дыша ей въ лицо, она вдыхала этотъ паръ, какъ добычу, называла его небесною влагой, вѣяніемъ благодатнымъ, и желала, чтобы ея щеки были цвѣтущимъ садомъ, который орошался-бы такимъ живительнымъ дождемъ.
XII.
Подобно птицѣ, лежащей запутанною въ сѣтяхъ, лежалъ Адонисъ въ ея объятіяхъ; стыдливость и пугливое сопротивленіе сообщали ему волненіе, причемъ становились еще красивѣе его гнѣвные глаза. Дождь, падающій въ полную уже рѣку, заставляетъ ее насильно выступать изъ береговъ.
XIII.
Она все умоляетъ, и умоляетъ прекрасно, напѣвая свою рѣчь въ прекрасное ушко; онъ все остается угрюмымъ, все хмурится и взволнованъ, то вспыхивая румянцемъ отъ стыда, то блѣднѣя мертвенно отъ гнѣва. Когда онъ румянъ, онъ нравится ей еще болѣе; поблѣднѣетъ — и она любуется. имъ еще съ большимъ восторгомъ.
XIV.
Какимъ бы онъ ни казался, она не можетъ его не любить. И она клянется своей прелестной безсмертной рукою, что не поднимется никогда съ его прекрасной груди, пока онъ не помирятся съ сражающимися противъ него ея слезами: онѣ лились такъ долго, что увлажили совсѣмъ ея щеки, но одинъ его поцѣлуй выкупитъ весь этотъ неоплатный долгъ.
XV.
При этомъ обѣщаніи, онъ поднимаетъ свой подбородокъ, подобно ныряющему пловцу, который выглядываетъ изъ волны и, потомъ, увидя, что на него смотрятъ, погружается быстро опять; такъ и онъ предлагаетъ дать ей то, чего она жаждетъ, но когда ея губы уже готовятся получить свою дань, онъ зажмуривается и отворачиваетъ свои уста.
XVI.
Ни одинъ странникъ въ лѣтній зной не жаждалъ такъ напиться, какъ она жаждала этого блага. Она видитъ свою отраду, но не можетъ ее получить; погруженная въ воду, она должна горѣть пламенемъ. "О, сжалься"; восклицаетъ она, "жестокосердый юноша! Я прошу только поцѣлуя; зачѣмъ ты такъ несговорчивъ?
XVII.
"Меня молили, какъ я умоляю теперь тебя, молилъ даже суровый и грозный богъ войны, который не склоняетъ своей жилистой шеи ни въ какой битвѣ, побѣждаетъ всюду, гдѣ появляется, въ каждой схваткѣ; и онъ былъ моимъ плѣнникомъ, моимъ рабомъ, и вымаливалъ то, что ты можешь получить и безъ просьбы.
XVIII.
"Онъ повѣсилъ свой мечъ надъ моимъ алтаремъ и свой избитый щитъ, и свой побѣдный шлемъ, и ради меня обучился играмъ и пляскѣ, забавамъ, дурачествамъ, смѣху и шуткамъ; онъ презрѣлъ грубый барабанъ и красное знамя, избравъ мои объятія своимъ полемъ битвы, своимъ шатромъ — мое ложе.
XIX.