"О, где я? На земле ли, — вопрошает, —
Иль в небе? В океане иль в огне?
Который час? День, ночь ли наступает?
Сладка мне смерть иль жизнь желанна мне?
Вот я жила, — и смертно жизнь томила,
Вот умерла, — и жизнью смерть пленила.
"О, ты убил меня; убей опять:
Твоим жестоким сердцем взгляды были
Научены так дерзко презирать,
Что сердце бедное мое убили.
Не наступил бы день для глаз моих,
Когда б не жалость нежных губ твоих.
"Друг друга пусть за это врачеванье
Целуют век они! Пусть навсегда
Изгонит прочь их свежее дыханье
Заразы дух в тревожные года!
Чтоб звездочет, предрекший смерть, прибавил:
Дыханьем мир ты от чумы избавил.
"Чтоб чистых губ вновь сладкую печать
Мои познали губы, что устрою
За сделку я? Могу себя продать,
Чтоб ты купил и пользовался мною,
Для верности печаткою ручной
Отметив рот сургучно-красный мой.
"Дай поцелуев тысячу в уплату
За сердце мне, по одному платя.
Что десять сотен создают за трату?
Их долго ль дать, мгновенно их сочтя?
А если неоплата долг удвоит,
И двадцать сотен дать тебе что стоит?"
"Царица, — говорит он, — не спеши
Меня узнать, — я сам себя не знаю.
Моим летам причуды припиши:
Рыбак щадит рыбешек мелких стаю;
На ветке держится зеленый плод, —
Невкусен он; созрев, он упадет.
"Вот утешитель мировой устало,
Придя на запад, завершил свой труд.
Вещает ночь сова, уж поздно стало;
Стада и птицы свой нашли приют.
Нам тучи, неба затмевая очи,
Велят расстаться, молвив "доброй ночи".
"Сказать и внять мне "доброй ночи" дай,
И поцелуй твои излечит муки".
Он слышит "доброй ночи", но "прощай"
Еще не молвил, как, в залог разлуки,
Она его за шею обняла,
Слив лица их, как бы сплотив тела.
Он, задыхаясь, рвется, отнимая
Живую влагу алых губ своих,
Чей дивный вкус, уста ей пресыщая,
Все ж утолить не может жажду их.
Она, слабея, он, поддавшись силе,
Они упали (губы слиты были).
Любовь спешит добычу захватить
И поглощает, все не насыщаясь;
Его уста должны ей дань платить,
Устам победоносным покоряясь,
Чья хищность цену дани подняла
И влагу уст его всю испила.
Вкусив добычи, с яростью несытой
Спешит Венера на нее напасть;
Ее лицо испариной покрыто,
В ней кровь кипит, и дерзостная страсть,
В ней пробуждая смелость, гонит разом
Стыда румянец чистый, честь и разум.
Измучен, ослабев, разгорячен,
Он, как ребенок, лаской усмиренный,
Иль как олень, что травлей изнурен,
Подобно дикой птице прирученной,
Покорен ей, она ж спешит все брать,
Что может, но не все, что хочет взять.
Как воск ни заморозь — при нагреванье
Давленьям легким не поддастся ль он?
Превозмогает трудности дерзанье,
В любви особенно, и кто влюблен,
Как бледнолицый трус не ослабеет:
Чем цель трудней, тем больше страсть смелеет.
Лишь отступись от хмурого она,
Не опьяняться б ей его летами;
Любовь бежать от гнева не должна:
Срывают розу, хоть она с шипами;
Сорвет запоры страсть, будь красота
И за семью замками заперта.
Удерживать глупца, который молит
Пустить его, ей жалость не велит;
Она его уж больше не неволит,
Но просит, — сердце ей пусть он хранит,
Которое, как в том она клянется
Амура луком, в нем отныне бьется.
"Мой мальчик, — молвит, — в эту ночь глазам
Больное сердце бдеть велит до света.
Удастся ль завтра повстречаться нам?
Удастся, да? Ты обещаешь это?"
Он отвечает: нет, друзьями он
Охотиться на вепря приглашен.
"На вепря!" — молвит, бледностью покрыта,
Венера, словно роза полотном;
И вот уж шея отрока обвита
Дрожащих в страхе рук ее ярмом;
И падает, держа его за шею,
Он — к ней на сердце, увлеченный ею.
Любви арена ей теперь дана,
А он — верхом, как перед жаркой схваткой;
Но что бы ни придумала она,
Не хочет править он своей лошадкой.
Танталу мук таких, как ей, не знать:
Попав в Элизий, счастья не вкушать!