1895 Перевод Н. Заболоцкого
(Старинный рассказ)
I
Хевсуры гуляли в гостях.
У Цыки варилося пиво.
С ковшами у полных корчаг
На крыше сидели шумливо.
Преданьями слаще сыты,
Гостей веселя под пап дуру,
Мостили к их слуху мосты
Рассказчики и балагуры.
Посасывая чубуки,
Внимали преданиям чтимым
Седые как лунь старики,
Как облаком, скрытые дымом.
Живя стариною былой,
Пускались о витязях спорить,
Чтоб воз данной им похвалой
Свою молодежь раззадорить:
Посмотрим, из вас, молодчин
Кто в доблести будет удалей>.
Грустил на пирушке один,
И все туда взгляды кидали.
Оставив других в стороне,
Все льнули к нему на попойке.
С мечом и щитом на ремне
Стоял он, худой и небойкий
Две преданных, близких души
Служили ему всем порывком
Хватали пустые ковши
И передавали их с пиком.
Бери, говорили, не лей,
И что ты так хмур? Приосанься.
Взгляни на народ веселей,
Скажи что-нибудь и не чванься.
Не стой, говорят, нелюдимом,
А он отвечал: "Во хмелю
Хорошего что я скажу им?
Я глупости спьяна мелю.
Проспимся, тогда потолкуем".
И чашу поднявши к губам,
Он опорожнил ее духом.
Он рад был родимым местам,
Седым старикам и старухам.
И пьяный, как все, в пух и в прах.
Смотрел он на пьяные лица…
О Миндии этом в горах
Рассказывали небылицы.
Его лет двенадцать в плену
Держали могучие дивы.
Он муки познал глубину,
Томясь на чужбине тоскливой.
Двенадцать Христовых рождеств
И столько ж его воскресений
Прошло той порой, что простец
Из плена не видел спасенья.
В неволе истаяла грудь.
Душа запросилась из тела.
Тоске не давая уснуть.
Он рвался в родные пределы.
В ущелия гор снеговых,
На тропы с неверным изломом,
К не чающим сына в живых
Родителям, братьям, знакомым.
В ту хату, которой столбы
Теперь ему раем казались…
Святителям, множа мольбы,
Он так раз сказал, опечалясь:
"Покончу с собой. В западне
Житья все равно мне не выйдет".
Однажды котел на огне
С обедом для дивов он видит.
Он знал, что варилось в котле.
Готовились змеи с приправой.
У дивов не раз на столе
Он видел посуду с отравой.
"Вот этим-то и отравлюсь",
Как громом, сраженный догадкой,
Сказал он, и выловил кус,
И съел через силу украдкой,
И небо окинуло дол
Глазами в живом повороте.
Он новую душу обрел.
Очнулся под новою плотью.
Прозрел он и точно замок
С очей и ушей его взломан.
Все слышно ему и вдомек:
И птичий напев, и о чем он.
Крик счастья, и лепет истом.
Зверей и растений усилья,
Все, созданное творцом,
С душой ли оно, без души ли.
У всех есть особый язык,
Особые у становленья.
И пленник, попав в их тайник,
Дивится своей перемене.
Теперь ему ясно, что змей
Нарочно придумали дивы,
Чтоб тайна была их тошней
Душе человека брезгливой.
Хоть правда, что дивы всегда
И потчевали его кротко.
Уверенные, что еда
Не может пролезть ему в глотку.
Лес, небо, что ни попади
Теперь с ним в беседе совместной,
И в Миндиевой груди
Лишь зло не нашло себе места.
Все прочее их существо
Впитал он и духом воспрянул.
Не страшно ему ничего,
Хотя бы и гром даже грянул.
Не нынче, ближайшим из утр
Отделается он от дивов.
Он скор, точно пуля, он мудр
Всем ходом змеиных извивов.
В нем боготворят свой оплот
Хевсуры и пшавы, не споря,
В венце своей славы, с высот
Царица Тамара им вторит:
Коль Миндия с нами пойдет
И с ним его рода горяне,
То враг ничего не возьмет.
На все невзирая старанья>.
Он способы знает в бою
Расправиться с вражьею силой.
Он раненых за врачею
Спасает у края могилы.
Разрубленного пополам
Умеет срастить его зелье.
Он вечный предлог к похвалам
В военном ли, в мирном ли деле.
И область молвою полна
О жизни его и удаче.
II
Когда наступает весна,
Как бы пробуждается спящий.
От радости и полноты
Природы восторг беспределен.
Являются почки. Цветы,
Обнявшись, вплетаются в зелень.
Бросается Миндия с ног
На горы и с гор, как к знакомым,
Приветствует каждый цветок,
Здоровается с насекомым.
И все ему хором: ура!
Свои распуская знамена.
Раскраской во все колера
Кивают цветы изумленно.
И все сообща, как один,
Навстречу:."Здорово, дружище"
И лес шевеля до вершин,
Подпочву сосут корневища.
Вкруг, что ни росток, то: "Сорви!
От кашля настойки нет лучшей".
"А я от застоя в крови".
"А я от глистов и падучей".
Он рвет их, покуда темно,
И только роса их курчавит.
Он знает: из них ни одно
Ни в грош свою целость не ставит.
Им главное жизни бы нить,
Подаренную в посеве,
На чью-либо пользу продлить.
Но иначе плачут деревья.
Лишь Миндии внятен их стон,
Их жалобы и настоянья,
И в жизни от этого он
Не чувствует преуспеянья.
Чуть скажет, стволу не в укор:
Мне надо тебя на дровишки,
А жалость отводит топор,
И нет от нее передышки.
"Не тронь меня, слышит, —
не тронь,
Красы не темни мне окружной.
За то ль меня с солнца в огонь,
Что я пред тобой безоружно?"
Он смотрит кругом, одурев,
А сметит какое меж ними,
Так сверх пощаженных дерев
То стонет еще нестерпимей.
И вот он домой порожнем,
Не взявши с собой ни полена,
А чтобы не вымерзнул дом,
Жжет дома солому и сено.
В подмогу валежник, кизяк,
Все, что подберет он дорогой,
За что всякий раз, что ни шаг,
Всегда благодарен он богу.
И с тем же советом для всех
Твердит он соседям, как детям:
Деревья рубить это грех.
Довольствуйтесь суховетьем.
Но мнения не побороть,
Что это одно сумасбродство.
Ведь все это создал господь
Для нас и для нужд домоводства.
Лес рубят по-прежнему все.
Редеют чинары и клены.
III
Все жнут полоса к полосе,
А Миндия, как исступленный.
Здесь вырежет колос, там два,
И кинется слева направо.
Рубаха на нем чуть жива,
И кажется поле отравой.
Пока он на что-нибудь гож,
Он кубарем скачет по ниве,
А станет совсем невтерпеж
Бросается ниц в перерыве.
А спросят, какой в этом прок,
Ответит:."Когда б вам да уши,
Схватило б и вас поперек
И поизмотало б вам душу.
Как станут колосья стеной,
И тут я от просьб их чумею.
Тот с этой, а этот с иной,
Всем племенем, шея на шее.
Душ в тысячу эта толпа
Бушует о разном и многом.
Сдается, при блеске серпа
Кажусь я каким-то им богом.
Срежь нас! протеснясь к лезвию,
Кивают головками злаки.
Нет, нас! Мы стоим