на краю!
Другие мне делают знаки".
"Чуть туча душа ниже пят.
Смотри, как зерном нас расперло.
А ну как посыплется град"
И хряснет холодным по горлу…
Иные орут: "Пощади!
Дай бог тебе силы и счастья".
Послушать так сердце в груди
С нескладицы рвется ни части
На всех угодить не посметь.
Ни рук ведь, ни глаз не хватает.
Намечешься день и как плеть.
К заре тебя с ног подсекает.
А чем против градины серп
Любезнее сердцу колосьев?
Боятся, что людям ущерб,
Иные печали отбросив;
Зерно для народа соблюсть,
А не для вороньего клева,
Вот вся-то забота и грусть
Пшеницы золотоголовой.
Затем-то, шумя на ходу,
Под серп и торопится жито,
Чтоб людям пойти на еду,
А будут голодные сыты,
Чтоб к небу молитвы несло
Простить прегрешенья умершим.
IV
Свой праздник престольный село
Справляло со всем полновершьем.
К Гуданской молельне креста
Спешит не один богомолец.
Толпа неиссчетно густа,
И толки у створ и околиц.
Одни говорят про свое,
Другие про что-то чужое,
Но все при житье и бытье
Покрытого славой героя.
Одни о ружье и мече,
Другие о былях друг друга,
Но все о сажени в плече,
Раскраиваю щей кольчугу.
Заспоривших уж не разнять,
Как вдруг переводят беседу
С побед на особую стать
Всезнающего змеееда.
"Давно вам дивлюсь, земляки,
Им Чалхия с видимым весом: —
Ведь если у скал языки,
Что ж нам не слыхать ни бельмеса?
Он слышит, а к нам не несет?
Не больно ль великая странность?
Обманщик ваш Миндия — вот!
И с умыслом водит вас за нос.
Таить не могу, не таков.
Вон сам он: пусть скажет, не прав ли?
Примите ж без обиняков,
Что я еще дальше прибавлю.
Допустим, жалея луга,
Деревья беря под опеку,
Как примем убийство врага?
Не жальче ли всех человека?
Зачем же, без дальних затей,
Ваш Миндия, в доблести бранной,
Сам нагромождает, злодей,
Из вражеских трупов курганы?
Видать, хоть и грех, а порой
И сами лишаем мы жизни,
Кто наш нарушает покой
Или угрожает отчизне.
Тут, видно, сам бог наш отпор
Не может считать душегубьем.
Не то же ли, если топор
Возьмем мы и дерево срубим?
"Прав Чалхия, истинный бог,
А Миндия плут — баламутчик", —
Несмело еще, под шумок
Пошептывалися меж кучек.
"Смотри, надоумит хитрец.
Как после бы плакать не начал!
Годится ль жалеть, что творец
Для жалости не предназначил?
Весьма непохвально, что плут
Играл нашей легкою верой.
От лучших не россказней ждут,
А дельного в жизни примера.
Они нам опора, а он
Одно лишь с пути совращенье".
Таков был конечный резон
Хевсурского общего мненья.
Тем временем Миндия сам
Поблизости, полный кручины,
Сидел, предаваясь слезам,
Никто им не ведал причины.
Уставив глаза в мураву,
Он толков соседских не слышал.
И только из сна наяву
По окрику Берлин вышел.
"Зачем, повернувшись спиной.
Лицо от народа ты прячешь?
Зачем неприветлив со мной?
На нас ли в обиде, что плачешь?
Я в том никого не виню:
Приливы твои и отливы
Бывают раз по сто на дню
И стали нисколько не в диво.
Но все ж, отчего ты так хмур?
Что мучит с такой тебя силой?"
При этом ватага хевсур
Теснее его обступила.
"Заслушался этих пичуг,
Сказал он и, в сторону тыча,
Рукой показал им на двух
Синиц, говоривших по-птичьи,
О смерти птенцов, надо знать,
Щебечут, такое-то дело.
Налево сидящая мать,
На право рассказчица села.
Что с матерью вымолвить страх!
Глядите, как свесила крылья".
И тут лишь хевсуры на птах
Как следует взгляды вперили.
Но только глазами впились,
Как птичка, сидевшая с края,
Скатилась с булыжины вниз
И кончилась, дух испуская.
Которой конец был таков,
Уж люди не осведомлялись
И лишь, друг на друга без слов
Посматривая, удивлялись.
В чем ложь заподозрили, в том
Должны были вдруг убедиться
Как обухом по лбу кругом
Ушибленные очевидцы.
Но случай забылся скорей,
Чем мог одолеть его разум.
По-прежнему били зверей
И обогревалися вязом.
V
Все время хевсуры в огне.
От прежних побед не остынув,
Все снова, внутри и вовне,
Бьют турок, лезгин и кистинов
Окреп Карталинский увал.
Враг крышки со гроба не сдвинет,
Лишь только б народ побеждал.
Ни в чем ему больше нужды нет.
Пока предводителя власть
На Миндии, — дело в порядке.
Никто не посмеет напасть,
И люди в ладу и достатке.
Влажен, кто при жизни добром
Снискал благодарность народа.
VI
На камне обрывистом дом.
Он крышей приперт к небосводу.
Громадные горы вокруг,
Взметнувшие кверху все тело,
На них белоснежный клобук.
Владычество их без предела.
Увидишь в снегу их хоть раз,
Всегда их захочешь такими.
Чудесны они без прикрас
И лучше, чем в лиственном дыме.
На грудь ли им солнце всползет,
Обвал ли запрет посередке,
Ущелья пролетом в пролет
Раскашляются, как в чахотке.
Но даже и эта краса
Не обойдена благодатью:
Блуждают и их волоса
В теплыни нежданном охвате.
Весной облака в темноте
Жгут молньями ярые свечи.
Земли на такой высоте
Не пашет рука человечья.
Лишь турам для тески рогов
Те выси и кручи любезны.
Лишь горы от веков
Корнями ушедшие в без дну.
Свои ледяные тела
Полуоголив, исполины,
Как темные демоны зла,
Владычествуют над долиной.
Дом с башнею. Башни кремень
Задымлен от вечного боя.
Волнует ее, что ни день,
Ружейною Громкой стрельбою.
Возможно ли ей отдохнуть,
Пока она на карауле,
Пока в ее бедную грудь
Сажают за пулею пулю,
Пока в человеке огнем
Безумствует жажда раздора?
Дом ходит сейчас ходуном!
Не от перестрелки от ссоры.
В нем плач, перебранки в сердцах.
Бранящихся только лишь двое.
Пылающий ярко очаг
Их свел голова с головою.
На той стороне очага
Хевсурка с детьми, а по эту
Хевсур, и управа строга,
А мука его без просвета.