Для своей эпохи и для "августинской" традиции он — истинный поэт и в каждой своей строке, и во всей творческой биографии, начавшейся так рано и так блистательно.
Поуп любил подчеркивать свое раннее начало. Не каждому его свидетельству о себе можно верить, ибо свою судьбу поэта Поуп откровенно воспринимал как явление художественное, законченное, а поэтому, как и любое свое произведение, неоднократно правил, редактировал. В зрелые годы он займется изданием собственной переписки, печатные варианты очень сильно порой расходятся с оригиналом.
Он любил подсказывать черты будущей идеальной биографии. В двадцать лет он посылает в письме другу "Оду одиночеству", якобы созданную им в двенадцатилетнем возрасте. Трудно сказать, достоверен ли этот факт, но он очень удачен, ибо одиночество, еще не омраченное трагическим чувством, каким оно наполнится у романтиков, предстает как поэтическое уединение — состояние, сопутствующее творчеству. Влечение к нему — знак пробуждения поэта. Вот отчего важно указание на возраст, поражающий воображение. В первом русском переводе С. С. Боброва ("Беседующий гражданин", 1789[1]) название читается так: "Ода двенадцатилетнего Попа".
Однако если Поуп и творил легенду, то имевшую под собой реальное основание: он рано поражал окружающих своими способностями, развившимися в сельском уединении, хотя и невдалеке от Лондона. Уединение было вынужденным. Отец Александра, состоятельный купец, торговавший с Испанией и Португалией, во время одной из деловых поездок перешел в католичество. Хотя веротерпимость и была не только знамением времени, но и принятым в Англии (1689) государственным законом, исполнение его связывалось многими ограничениями. Особенно в отношении католиков, со стороны которых опасались государственной измены — поддержки изгнанным из страны Стюартам. Католическое вероисповедание закрывало путь к государственной службе, в обычную школу, в университет.
Образование Поупа было преимущественно домашним. Дополнительным к тому поводом стала и ранняя болезнь — туберкулез позвоночника, сделавший его инвалидом: маленьким горбуном, вечно мерзнувшим даже в жаркий день или возле камина, кутающимся в плед, надевающим несколько пар чулок, чтобы согреться и одновременно скрыть невероятную худобу почти бесплотного тела. Только глаза, смотрящие с портретов (никого, даже монархов, не писали так много!), не согласуются с тем, что мы знаем о человеке, о его физической немощи. Прекрасные, мудрые глаза поэта, бывшего душой своего века, — Века Разума, века, отмеченного культом дружбы, возведшего общение в род искусства.
В дружеском общении рождались многие замыслы, в том числе и произведения, принесшего первую славу — "Пасторалей".
Как часто великие писатели с усмешкой вспоминают первые опыты! Поуп же и в конце жизни признавал за "Пасторалями" не превзойденное им достоинство стиха, гармонии или того, что сам он будет называть "звуковым стилем". Звук, поражающий мелодичностью, красотой и одновременно — оттеняющий ясность смысла.
Нам, глядя на "Пасторали" из XX века и сквозь русскую поэтическую традицию, внутри которой этот жанр никогда не играл важной роли, а с другой стороны — остается недостаточно оцененным даже в том значении, которое он реально имел, — так вот, нам трудно понять пусть и быстро проходящее, но отметившее всю европейскую поэзию увлечение пасторальностью в XVIII столетии. Это была условность, игра, не ограниченная одной литературой и шире — искусством. Памятны пастушеские игры венценосных особ: Марии-Антуанетты, заказавшей фарфоровое ведерко для своей "фермы" в Ромильи; Павла I, которому в Гатчине был построен простой с виду, но изящно изукрашенный внутри "березовый домик".
Подобной этому домику обманкой, иллюзией простоты была и сама пастораль, быстро развивавшаяся — или деградировавшая — в прециозную форму.
1
Библиография ранних русских переводов А. Поупа опубликована Ю. Д. Левиным в сб.: От классицизма к романтизму. Из истории международных связей русской литературы. Л., 1970.