Заметив их сочувствие, ВенераК плечу склоняет голову с тоской…Немая страсть безумствует без меры,Ей кажется — он жив, лежит живой!В ней замер голос, ноги затекают,И слезы в ней безумье пробуждают.
На рану пристально она глядит,И взор померкший три увидел раны,И жалобно теперь она коритСвои глаза, прибегшие к обману:В нем два лица, и все двоится в нем,Обманут взор больным ее умом.
«И об одном печаль неистребима, —Она твердит, — но два здесь мертвеца!Нет слез уже, промчались вздохи мимо,Глаза — огонь, а сердце — ком свинца.Свинец сердечный, плавься непрестанно!В разгаре мук мне только смерть желанна!
О бедный мир, ты свой утратил клад!Но кто теперь восторг в тебе пробудит?Чей голос прозвучит? И чем прельстятНас из того, что было и что будет?Цветы милы, так свежи их цвета,Но с ним навек погибла красота!
Зачем теперь и шляпы и вуали?Ни вихрь, ни солнце не целуют вас…Боитесь прелесть потерять? Едва ли!Вам свищет вихрь и солнца блеск погас.Но красоты Адониса частицуЛюбой из них себе украсть стремится.
Когда на лоб он шапку надвигал,То солнце под нее взглянуть хотело,А вихрь, сдувая прочь ее, игралВолной волос… Адонис то и делоСердился, он заплакать даже мог,Тогда они сушили слез поток.
За изгородью где-нибудь таился,Чтоб красоту его увидеть, лев,Послушать пенье рядом тигр ложился,Ручной и тихий, мигом присмирев,А волки о добыче забывалиИ овцы в этот день не пропадали.
Когда в ручье его мелькала тень,Ее ловили рыбки золотые…Им птицы любовались целый день:Одни звенели песней, а другиеЕму натаскивали вишен, слив…Адонис ведь и вправду был красив!
И этот злой кабан с колючим рылом,Чей взор угрюмый ищет лишь могил,Он, покоренный обаяньем милым,Его бы никогда не погубил.Да, вепрь, его увидев, так скажу я,Случайно только мог убить, целуя.
Вот так убит Адонис нежный был:На кабана с копьем он быстро мчался,А тот свои клыки оборотил,Но не губить, а целовать собрался…Кабан влюбленный к юноше приникИ вдруг вонзил случайно острый клык.
Будь я с клыками, то, должна признаться,Ускорила бы смерти я приход!Мне в жизни не пришлось им наслаждаться,Зловещая судьба меня гнетет!»И тут богиня, рухнув к изголовью,Лицо измазала застывшей кровью.
Глядит на губы — но они бледны,Берет за руку — все оледенело…И жалобы ему уж не слышны,Ведь мертвому до них уже нет дела!Она приподнимает веки глаз,Но свет двух звезд навеки там угас!
Два зеркала, где часто отраженьеЕе мелькало, стынут в тусклой мгле…В них больше нет ни света, ни движенья,Нет красоты отныне на земле!Она твердит: «Нет места и надежде!Адонис мертв, но ясен день, как прежде
Но раз он мертв, вот прорицанье вам:Отныне пусть печаль в любви таится,Пусть ревность рыщет рядом по углам,Начало в блеске, а конец затмится!Да, пусть конец не будет светлым в ней,Пусть горе будет радости сильней!
Пусть будет бренной, ложной и обманной,Пускай в расцвете вихрь ее сомнет,Пусть яд на дне, а верх благоуханныйВлюбленных пусть к изменам увлечет.Пусть в теле слабость силу побеждает,Пусть мудрый смолкнет, а глупец болтает.
Пусть будет расточительно-скупой,Плясать беззубых старцев заставляя,Пускай злодея усмирит разбой,Богатых грабя, бедных одаряя…Дика в безумстве и глупа на вид,Пусть юных старит, дряхлых молодит.
Пусть беспричинно всех подозревает,Там не боясь, где повод к страхам есть,Пусть жалость и жестокость сочетает,Пусть в истину внесет обман и лесть,Пусть искренность позорно извратится,Пускай дрожит герой, а трус храбрится.
Пусть явится причиной войн и смут,Отца и сына перессорив в доме…Раздоры в ней рожденье обретут:Так пламени источник скрыт в соломе.Раз губит Смерть моей любви расцвет,Пускай любви не ведает весь свет!»
Но тут внезапно юноша убитыйРастаял, как туман, и скрылся вмиг…Из капель крови, по земле разлитой,Пурпурный с белизной цветок возник,Ей бледность щек его напоминая,Где кровь уже застыла, не стекая.
Она, склонившись, нюхает цветокИ ловит в нем Адониса дыханье:Ей хочется, чтоб он на грудь ей лег,Как о погибшем знак воспоминанья.Она срывает стебель — и в глазаЗеленый сок ей брызнул, как слеза.
«Цветок мой бедный, — так она сказала,Прелестный сын прекрасного отца!Любая грусть в нем слезы вызывала,Собою он остался до конца.Здесь на груди увять тебе придется,А не в земле, где кровь струею льется.
Здесь на груди была отца постель…Наследник ты, владей по праву его!Ложись спокойно в эту колыбель,Я сердца теплотой тебя согреюИ каждый миг и каждый час опятьЦветок любимый буду целовать».
Назад к своим голубкам серебристымОт мира страшного она спешит…Их запрягает, и в полете быстромЕе по небу колесница мчит,Держа свой путь на Пафос — там царицаНавек от всех решила затвориться.
ПРИМЕЧАНИЯ К ТЕКСТУ «ВЕНЕРЫ И АДОНИСА»
Миф об Адонисе принадлежит к числу древнейших фольклорных сказаний. Возникнув у сирийцев, он затем был воспринят египтянами, а от них перешел на Кипр к грекам, где получил то оформление, в котором это предание распространилось среди европейских народов. В древнейшем варианте Адонис (Адонид) был сыном ассирийского царя Фии, у греков — сыном Феникса и Алфесибеи, дочери кипрского царя. Красивый юноша полюбился Афродите (Венере), которая доверила его царице подземного царства Персефоне. Персефона сама полюбила Адониса и не захотела возвращать его Афродите. Их спор решил Зевс, повелевший, чтобы треть года Адонис жил в подземном царстве, другую треть — у Афродиты, а остальное время сам распоряжался собой. Адонис воспользовался этим, чтобы увеличить срок своего пребывания у Афродиты. Возмужав, он стал охотником и погиб, смертельно раненный вепрем.
Согласно принятому толкованию мифов Адонис символизировал пробуждение природы весной и увядание осенью (уход в подземное царство). Праздник в честь него был распространен в древности на Ближнем Востоке и в Египте. Древний ритуал содержал два разных обряда: в первый день праздновалось возвращение из подземного царства к Афродите, что сопровождалось весельем; второй день, когда отмечался уход Адониса к Персефоне, был траурным. Следы ритуала сохранились в древ- негреческой поэзии. Пятнадцатая идиллия Феокрита воспевает первый день, первая идиллия Биона («Эпитафия Адониса») оплакивает смерть прекрасного юноши.
В поэзии древних римлян миф об Адонисе уже утратил прежнее религиозно-ритуальное значение, обретя более непосредственный эротический характер. В таком виде предстает это предание в обработке «певца любви» Овидия Назона (43 г. до н. э. — 17 г. н. э.) в его собрании поэтических рассказов «Метаморфозы» (10-я книга).
Обработка сюжета Шекспиром не представляет собой рабского копирования Овидия. Мотивы древнего предания изложены английским поэтом вольно, в соответствии с его замыслом в духе философской проблематики эпохи Возрождения.
Она хватает потные ладони… — Влажная рука считалась признаком телесного полнокровия и свидетельствовала о силе чувственных влечений. В том же смысле об этом говорится у Шекспира в «Отелло» (III, 4) и «Антонии и Клеопатре» (1, 2).
Так и Нарцисс погиб… — По древнегреческому мифу, о котором Шекспир мог прочитать в тех же «Метаморфозах» Овидия (3-я книга), Нарцисс прекрасный юноша, презиравший женскую любовь и влюбившийся в свое отражение в ручье; будучи не в состоянии оторваться от созерцания собственной красоты и склоняясь все ниже, он упал в воду и утонул, после чего превратился в цветок.
Сам бог Титан, от зноя разомлелый… — Следуя Овидию, Шекспир называет солнце Титаном, хотя в древнегреческой мифологии это имя имело другой смысл, обозначая племя древних божеств, восставших против богов Олимпа.
…расскажут слезы, как античный хор. — В подлиннике речь идет о пантомиме (dumb show), которая в театре эпохи Шекспира предшествовала спектаклю и представляла собой мимическое, бессловесное изображение сюжета пьесы. См. «Гамлет» (III, 2), где спектаклю бродячей труппы предшествует такая пантомима.
Сирены голос губит нас опять… — Сирены (греч. миф.) — фантастические существа, верхняя половина которых была подобна прекрасному женскому телу, тогда как нижняя напоминала большой рыбий хвост. Они будто бы зачаровывали моряков пением, и те, слушая их, забывали обо всем, вследствие чего умирали от голода. Своим распространением в европейской литературе этот миф обязан «Одиссее» (книга XII).
Пусть скажет звездочет… — Во времена Шекспира была распространена вера в то, что по звездам можно предсказывать судьбу людей.
Хоть луком Купидона… — В римской мифологии — юный бог любви, сын Венеры и Меркурия, обладатель священного лука, которым он пускал стрелы не целясь, так как был с завязанными глазами; попав в жертву, эти стрелы возбуждали чувство любви, которое было слепым по отношению к существу, на которое любовь была обращена.
Таких и сам Тантал не ведал бед. — Тантал — фригийский царь, согласно Гомеру, был осужден на муки в аду, где, стоя среди воды, под ветвью с плодами, он был лишен возможности удовлетворить жажду и насытиться.
В Элизиум вошла… — Элизиум — в античной мифологии рай.
Вот птицы видят гроздья на картине. — Имеется в виду предание о древнегреческом живописце Зевкисе, который столь точно изобразил на картине виноградные лозы, что птицы слетались клевать полотно.
Рассказ о кабане, убившем Адониса, восходит к древнейшим вариантам легенды.
От губ твоих спешит Диана скрыться… — Диана — у римлян богиня целомудрия. Венера хочет сказать, что даже Диана не устояла бы перед красотой Адониса и вынуждена была бы обратиться в бегство, чтобы избежать соблазна. Диана считалась также богиней луны, что объясняет следующие строфы, где говорится о луне.
Весталок хмурых и монахинь нудных… — Весталки в Древнем Риме девственницы, хранительницы священного огня на Форуме; жрица, нарушившая обет целомудрия, подвергалась погребению заживо. Упоминание о монахинях является типичным анахронизмом для Шекспира, часто допускавшего в своей трактовке античных сюжетов подобные нарушения хронологии.
Он с золотой стрелой Любви шутил, но Смерти черный лук его сразил. Адониса должен был поразить стрелой бог любви, а вместо этого в него попала стрела бога смерти (объяснение Э.Мелона).
Зачем теперь и шляпы и вуали? — Анахронизм, перенесение в древний миф современной Шекспиру моды.
Пурпурный с белизной цветок возник… — В древнем мифе на месте гибели Адониса вырос цветок. Поэт Бион называет «цветком Адониса» розу, Плиний анемону, другие — мак и, наконец, цветок, называемый «павлиньи глазки» (по-французски gout-de-sang — цветок, вспоенный кровью убитого охотника).
…держа свой путь на Пафос… — Пафос — город на Кипре, недалеко от которого, согласно мифу, Афродита родилась из морской пены.
А.Аникст
Лукреция
Перевод В. ТОМАШЕВСКОГО
Его милости ГЕНРИ РАЙОТСЛИ,
герцогу СОУТЕМПТОНУ,
барону ТИЧФИЛДУ
Любовь, которую я питаю к вашей светлости, беспредельна, и это скромное произведение без начала выражает лишь ничтожную часть ее. Только доказательства вашего лестного расположения ко мне, а не достоинства моих неумелых стихов дают мне уверенность в том, что мое посвящение будет принято вами. То, что я создал, принадлежит вам, то, что мне предстоит создать, тоже ваше, как часть того целого, которое безраздельно отдано вам. Если бы мои достоинства были значительнее, то и выражения моей преданности были бы значимее. Но каково бы ни было мое творение, все мои силы посвящены вашей светлости, кому я желаю долгой жизни, еще более продленной совершенным счастьем.
Вашей светлости покорный слуга
Уильям Шекспир
Из лагеря Ардеи осажденнойНа черных крыльях похоти хмельнойВ Колладиум Тарквиний распаленныйНесет едва горящий пламень свой,Чтоб дерзко брызнуть пепельной золойИ тлением огня на взор невинныйЛукреции, супруги Коллатина.
Верна супругу! — Вот что в нем зажглоНастойчивое, острое желанье…Ведь Коллатину вдруг на ум пришлоРасписывать супруги обаянье,Румянец щек и белизны сиянье,И прелесть звезд, горящих на земле,Как свет небесных звезд в полночной мгле.
В шатре Тарквиния он прошлой ночьюПоведал о сокровище своемИ как богатств бесценных средоточьеОн отыскал по воле неба в нем…А дальше он упомянул о том,Что хоть цари у всех слывут в почете,Но жен таких у них вы не найдете.
Минута счастья озаряет насИ, отблистав, мгновенно исчезает…Так серебро росы в рассветный часПод золотым величьем солнца тает.Едва родившись, сразу умирает!Честь и краса, к несчастью, не всегдаЗащищены судьбою от вреда.
Сама собою прелесть убеждаетБез красноречия глаза людей.Ужель необходимость возникаетТо восхвалять, что нам всего ценней?Зачем же Коллатин в пылу речейОбмолвился о камне драгоценном?Иной раз быть не стоит откровенным!
Быть может, хвастовство красой женыТарквиния порыв воспламенило…Порой сердца ушами смущены!А может быть, ему завидно было,Иль вот какая колкость уязвила,Что, скажем, он владеет, Коллатин,Тем, чем владеть не может властелин.
Что б ни было — но все же размышленьеЕго вперед, волнуя сердце, мчит…Дела и честь, друзья и положеньеЗабыто все! Он задушить спешитГлухой огонь, что в печени горит.О ложный жар, ты — лед на самом деле,В твоей весне еще шумят метели.
Когда проник в Коллациум злодей,Он принят был Лукрецией самою…Он схватку видит на лице у нейМеж добродетелью и красотою.То прелесть побеждалась чистотою,То красота выигрывала бой,Весь блеск невинности затмив собой.
Но красота, венчаясь белизною,Зовет на помощь белых голубей,А добродетель в споре с красотоюРумянец хочет отобрать у ней…В век золотой уж был он у людейИ в наши дни, как встарь, порой бывает,Что белизну румянец защищает.
Так на лице геральдика ясна;Румянец с белизной вступил в сраженье…Две королевы, каждая сильна,И обе трона жаждут в исступленье.В них честолюбье разжигает рвенье,Но каждой, так могущественна власть,Что ни одной им не придется пасть.
Война лилей и роз идет безмолвно,За ней Тарквиний пристально следит,И взор его — разведчик хладнокровный…Но все ж, боясь, чтоб не был взор убит,Как трус, позорно сдаться он спешитОбеим армиям. Ему пощадуОни даруют, им побед не надо.
И он решил, что мужа скуп язык,Хоть ей похвал он расточал довольно,Муж попросту унизил этот лик,А впрочем, сделал это он невольно,От неуменья. И в мечте крамольнойТарквиний перед римлянкой застылИ глаз с нее влюбленных не сводил.
Но дьявола пленившая святаяНе ведает, что перед ней злодей…Живут же праведники, зла не зная,Живут же птицы, не боясь сетей.И, покорив любезностью своей,Она царя приветливо встречает,И взор его ей страха не внушает.
Но он таил под мантией порок,Его своим величьем прикрывая…Весьма достойным он казаться мог,Хоть огонек, в его глазах играя,Мерцал желаньем без конца и края…В богатстве нищий, так был жаден он,Что вряд ли мог быть удовлетворен.
Но, не привыкшая с людьми встречаться,Она мерцанья глаз не понялаИ в книге взоров, надобно признаться,Уловок хитроумных не прочла.Неведома приманка ей была,И взор его безгрешным ей казался:Гость просто днем прекрасным восхищался!
Он ей о славе мужа говорит,Что на полях Италии добыта,Хваля его, все время он твердит,Что лавром подвиги его увиты,Что все враги в сражениях разбиты.Она, воздев ладони к небесам,Безмолвно благодарность шлет богам.
Но, свой коварный замысел скрывая,Прощенья просит он, что помешал.В нем не клубилась туча грозовая,В нем ураган еще не бушевал.Час Ужасов и Страха наступал,И ночь простерла темень без границыИ день замкнула в сводчатой темнице.
Тогда отправился Тарквиний спать…Он сделал вид, что утомлен ужасно,Хоть он успел и вечером опятьПоговорить с Лукрецией прекрасной.Свинцовый сон враждует с негой страстной!А мир вокруг спокойствием объят,Лишь воры и развратники не спят.
Один из них Тарквиний. Он не дремлет,Обдумывая свой опасный план…Решимость твердая его объемлет.Хоть совесть запрещает нам обман,Но тот, кто яростью желанья пьян,Тот в поисках сокровища, поверьте,Не убоится даже лютой смерти.
Кто алчно жаждет чем-то обладать,Тот все готов отдать, чем он владеет,Готов он все растратить, проиграть…А луч надежды меркнет и слабеет.Пусть счастья ветерок тебя обвеет,По день зловещий быстро настает,Весть принося о том, что ты — банкрот!
Мы все мечтаем в старости туманнойНайти почет, богатство и покойИ к этой цели рвемся неустанно…Но жертвовать приходится поройТо жизнью ради чести, выйдя в бой,То честью ради денег, и к могилеСтоль многих эти деньги приводили.
Рискуя, мы порой перестаемСобою быть в плену метаморфозы,И часто путь, которым мы идем,Шипы нам устилают, а не розы…В мир волшебства стремясь уйти от прозы,Мы презираем все, что есть у нас,И все теряем в злополучный час.
Рискует и Тарквиний увлеченный,За наслажденье отдает он честь,Себе он изменяет, ослепленный…Да разве в этом мире правда есть?Хоть с дальних звезд о ней возможна ль весть,Когда себя готов предать он скороИ клевете и шумному позору?
Вот ужасам полночным путь открыт,Глубоким сном забыться все готовы,Ни звездочки на небе не блестит,Лишь волки воют да зловеще совыЗаухали, ягнят пугая снова…Все праведные души мирно спят,Не дремлют лишь убийство да разврат.
Тогда поднялся с ложа царь развратный,К плащу на ощупь тянется рука…Желанье вдаль влечет, а страх — обратно,Одно — манит, другой — грозит пока…Хоть страха власть довольно великаИ он назад Тарквиния толкает,Но вожделенье все же побеждает.
Он чиркнул о кремень своим мечом,И вмиг из камня искры полетели…Он факел восковой зажег потом,Звездой Полярной ставший в мерзком деле.Затем слова зловеще прогремели:«Огонь из камня я извлечь могу,Ужель ее любовью не зажгу?»
Но медлит он, от страха вновь бледнея,Обдумывая план опасный свой,Он в мыслях спорит с совестью своею,Готовится ли месть ему судьбой…Он презирает с полной прямотойСтоль грубо вспыхнувшее вожделенье,И речь себе он держит в осужденье:
«Угасни, факел, не рождай огняЗатмить ее, чей свет еще яснее!Останьтесь, злые мысли, у меня,Я не хочу делиться вами с нею,Я просто перед ней благоговею…И пусть осудят люди навсегдаМой замысел, не знающий стыда!
Позор мечам патрициев блестящим!Позор и стыд холмам родных могил!Безбожным делом, все сердца разящим,Себя в раба ты, воин, превратил!Ты уваженье к доблести убил!За омерзительное преступленьеНа лбу твоем блеснет клеймо презренья!.
И смерть мою позор переживет…На герб червонный наложу бельмо я!Кривой чертой мой герб перечеркнетГеральдик, чтоб отметить дело злое.Потомство не гордиться будет мною,А клясть мой прах, и детские сердцаОтвергнут имя гнусного отца!
Что получу, когда добьюсь победы?Мечту, иль вздох, иль счастья краткий взлет?Кто этот миг берет в обмен на беды?Кто вечность за мгновенье отдает?Кто ради грозди всю лозу встряхнет?Какой бедняк, чтоб тронуть лишь корону,Согласен рухнуть, скипетром сраженный?
О, если б муж увидел хоть во сне,Что ей грозит, то мигом бы примчалсяСюда к жене, чтоб встать преградой мне,Он с ложа снять осаду бы старался,Убить порок, что тайно в дом прокрался…Он ринулся бы в гневе смыть позор,Веков грядущих грозный приговор.
Какое подберу я оправданье,Когда меня в бесстыдстве уличат?Немой, во власти дрожи и терзанья.С померкшим взором, я рванусь назад,Но, страхом и смятением объят,Утрачу дерзость, мужество и силу,А там — сойду безропотно в могилу.
Когда б убил он моего отца,Иль мне готовил смертную засаду,Иль не был верным другом до конца,Мне оправданий бы тогда не надо:Его несчастьям было б сердце радо…Но он — мой родич, мой любимый друг,А я — исток его тягчайших мук!
„Позор и стыд!“ „Лишь если все узнают!“„Как мерзко!“ „Но в любви не скрыто зла!“„Любовь жена с супругом разделяет!“„Ну что ж, а мне бы отказать могла!“Нет, сила воли разум прочь смела!Тот, кто морали прописной страшится,И пугала боялся бы, как птица!»
Так спор бесстыдный меж собой велиЛед совести с пылающею волей…Но прочь все мысли светлые ушли,А черный замысел наглел все боле,Став палачом добра, и в этой ролиТак далеко в нем мастерство зашло,Что в добродетель превратилось зло.
Он молвил: «Руку нежно мне сжимая,Она тревожный устремила взор,Как если бы в глазах моих читаяСудьбе супруга грозный приговор,Ее румянец, скрытый до сих пор,Был розами на полотне сначала,Потом лицо белее ткани стало.
Затрепетала тонкая рука,Как будто мне свой страх передавала…И ей взгрустнулось, кажется, слегка…Но вот, что муж здоров, она узнала,И радость так в улыбке заблистала,Что, если бы Нарцисс гостил у ней,Пожалуй, не упал бы он в ручей.