Эпилог. Перед отъездом из Ялты мы с Витей, терзаемые подозрениями, попросили нашего приятеля Виталия Пурто, оставшегося в Ялте, смотаться в Ласточкино Гнездо и спросить, прыгал ли кто-нибудь оттуда накануне.
Через два дня на Сочинском почтамте в окошке «до востребования» нас ждала такая телеграмма:
Последний раз Ласточкина Гнезда прыгал пьяный матрос 1911 году за золотые часы тчк. Разбился насмерть тчк. Виталий.
Глава IV
ДУХОВНЫЙ ОТЕЦ
А теперь перенесемся еще на два года назад, в 1953 год. Нашему герою только что исполнилось тринадцать лет. Поскольку он в этом возрасте стихов не писал, в этой главе он фигурировать не будет: пусть немного подрастет...
Я училась в десятом классе. В марте 1953 года умер товарищ Сталин, в связи с чем я чуть было не лишилась аттестата зрелости. Нас собрали в Голубом зале 320-й женской школы Фрунзенского района (кстати, бывшей Стоюнинской гимназии, которую окончила моя мама), где мы должны были неутешно скорбеть. Учителя и ученики рыдали в голос. Некоторые прямо захлебывались от слез, другие икали. У меня с публичным проявлением скорби уже тогда были проблемы: я начала хихикать, и не могла остановиться. Меня вывели из зала, на следующий день исключили из комсомола и собирались выгнать из школы. Но мама достала медицинскую справку о том, что я страдаю невротическими аномалиями – результат детской травмы. Аномалии выражаются в неадекватном проявлении чувств: смехе от горя и плаче от радости.
Летом, после окончания школы и перед вступительными экзаменами в институт, мы с отцом поехали на неделю в Зеленогорск. Лежим на пляже, а недалеко от нас расположилась дама средних лет с сыном. Сын – брюнет, губошлеп с крупными чертами лица, вяло листает учебник химии. На лице – покорность и скука. Когда дама уходит купаться, молодой человек торопливо вытаскивает из-под полотенца другую книжку и тонет в ней носом. Дама возвращается, и до нас доносится ее гневный голос: «Женя, сколько раз можно говорить одно и тоже! Никаких книжек, кроме учебников! Сдашь, поступишь и читай на доброе здоровье!»
«Оцени демократические свободы в нашей семье, – смеется папа, – или, может быть, я плохой отец?»
Вскоре дама встает, обматывается полотенцем и делает прихотливые па, означающие смену мокрого купальника на сухое белье. Затем со словами «Ну пошли же, Женя, наконец» они удаляются с пляжа. Я гляжу им вслед и чувствую смутное сожаление, что не удалось с этим Женей познакомиться.
«Смотри-ка», – говорит папа, – мамаша забыла купальник». Я срываюсь, хватаю купальник и догоняю их в сосновой аллее, ведущей от пляжа к Приморскому шоссе. Улыбки, благодарность, снова улыбки. Но... визитными карточками мы не обменялись.
Формально познакомились мы через год у Мирры Мейлах на вечеринке по случаю ее дня рождения. Я была уже студенткой Горного института, a Мирра Мейлах – студенткой филфака Ленинградского университета.
Два слова о Мейлахах, которые тоже уже обессмерчены в художественной литературе. Один из членов этой семьи, выведенный под псевдонимом Б. Б., удостоился стать героем одноименного романа, сочиненным его близким другом А. Г. Найманом, который облил помоями своего героя с головы до ног. Этот Б. Б. (а в жизни – М. М.), будучи на десять лет моложе нас, на вечеринки к сестре не допускался, а в тот вечер скорбел ангиной и даже не был выпущен из своей комнаты. В середине бала я зашла проведать его. Ученик второго класса М. М. сидел в постели с закутанной в компресс шеей и, под окрики домработницы Фроси, с отвращеньем пил горячее молоко. Я присела на край кровати, и он вынул из-под подушки заранее заготовленную записку. Написана она была без единой орфографической ошибки и предназначена мне.
«В этом доме никто меня всерьез не принимает, а я очень люблю джаз. И я бы хотел всю жизнь сидеть рядом около с тобой и слушать пластинки».
...Накануне этого дня рождения позвонила Мирра, перечислила гостей, и в том числе одного знакомого из «Техноложки», который знает русскую поэзию и вообще литературу лучше всех на земном шаре. «Лучше меня?» – спросила наглая я. В ответ – сардонический хохот.
Студентом из «Техноложки», знающим русскую поэзию и вообще литературу «лучше всех на земном шаре», оказался молодой человек с зеленогорского пляжа по имени Женя Рейн.
Кстати, впоследствии мой отец подверг сомнению знаменитую Женюрину эрудицию, язвительно заметив, что «старик знает все, но неточно».
Мы с Рейном друг другу понравились. Некоторое время он даже за мной приударивал, но лениво и не целеустремленно. Впрочем, в памяти осталось несколько ночных звонков с попытками покорить меня поэзией.
– Слушай, чего я тебе посвятил, – гудел Рейн в трубку. – «Была ты всех ярче, нежней и прелестней. Не гони же меня, не гони».
– Женька, не валяй дурака, это Блок.
– А как насчет «Не всегда чужда ты и горда, и меня не хочешь не всегда. Тихо, тихо, нежно, как во сне, иногда приходишь ты ко мне»?
– А это Гумилев, из сборника «Костер».
– Ну и черт с тобой, спокойной ночи.
Я помню, как впервые пришла к Рейну в гости. На столе, прикрытая крахмальной салфеткой, притаилась румяная ватрушка. К ней была прислонена записка:
Женя, оцени мое благородство. Я спекла этот шедевр для твоей прекрасной дамы. За это в течение двух недель будешь без звука выносить поганое ведро и ходить за картошкой. Если она не придет, не вздумай слопать ватрушку сам. Завтра ожидаются Григорий Михайлович и Соня. Целую, мама.
В общем, роман с Рейном завял, так и не вспыхнув, и превратился в дружбу длиною в полстолетия. Мне посчастливилось стать и первым издателем его стихов. В 1963 году я напечатала на машинке в пяти экземплярах шестьдесят два его стихотворения. Мы собрали их в книжечку, переплели в красный с черными силуэтами домов «ситчик» и приклеили фотографию Рейна с сигаретой во рту перед стаканом вина. Один экземпляр сохранился и стоит у меня на полке, рядом с многочисленными его сборниками, увидевшими свет более четверти века спустя.
Бродский, познакомившись с Рейном, сразу оценил его талант и масштабность. Помню, что самым любимым стихотворением Иосифа в этом самодельном рейновском сборнике были «Комнаты»:
Я посещал такие комнаты,в них доски неизвестной мебели,в них подлинники незнакомые,как будто бы меня там не было.Неправда, был я в этих комнатах,снимал ботинки, гладил волосы,десяток слов, пристрастьем тронутых,произнести мне удавалося.Но я столы водил по комнатам,и ставил стол почти у выхода,столам заклеенным и погнутымбыла какая в этом выгода.А девушки, ценя материинеобычайных качеств зрительных,располагали так на теле их,что были грубо поразительны.Простив столов перемещениеи кое-что из прежних выходок,не требовали освещения.Была какая в этом выгода?Утрами, выходя на площади,грузовиками дальше вывезен,я спрыгивал на крик: «Немедленнослезайте, вы нужны, послушайте», —из кузова на землю вызванный.А комнаты, как были комнаты?Их ремонтировали, в них отчаивались,какими стали они – в начале есть.А мое любимое стихотворение из этого сборника – «Сосед Котов».В коммунальной квартире жил сосед Котов,расторопный мужчина без пальца.Эту комнату он отсудил у кого-то.Он судился, тот умер, а Котов остался.Каждый вечер на кухне публично он мыл ногии толковал сообщенья из московской газеты «Известия».И из тех, кто варили на кухне и мылися, многиезадавали вопросы – все Котову было известно.Редко он напивался. Всегда в одиночку и лазил...Было слышно и страшно, куда-то он лазил ночами,доставал непонятные и одинокие вазы,пел частушки, давил черепки с голубыми мечами.Он сидел на балконе и вниз, улыбаясь, ругался,курил и сбрасывал пепел на головы проходящих.Писем не получал, телеграмм и квитанций пугалсяи отдельно прибил – «А. М. Котов» – почтовый ящик.Летом я переехал. Меня остановят и скажут:– Слушай, Котова помнишь? Так вот, он убийца,или вор, или тайный агент. – Я поверю. Мной нажиттемный след неприязни. За Котова нечем вступиться.За фанерной стеной он остался неясен до жути.Что он прятал? И как за него заступиться?Впрочем, как-то я видел: из лучшей саксонской посудыНа балконе у Котова пили приблудные птицы.