У этого чуда, чтобы закончить с ним, есть еще очень внятный оттенок, который невозможно обойти: этнический. Эти стихи, русские в квадрате, в тысяча первый раз свидетельствуют: культурная преемственность несопоставимо сильнее кровной. Самойлов — русский до мозга костей. Больше русский, чем Пушкин, который — прежде всего — европеец, самый европейский поэт Европы (по наблюдению Владимира Вейдле), а вместе с тем и африканец, переживает свое африканство, всегда помнит о нем (и правильно делает; в современной ему Америке Пушкина бы в вагон для белых не пустили). Самойлову нет никакого дела до евреев, из которых он вышел. Его не тревожит антисемитизм русских дворян, того же Пестеля, а по мнению иных — и Пушкина. (Пестель, впрочем, был, собственно говоря, первым сионистом: собирался, в случае победы , под русскими штыками вывести всех евреев… в Палестину.) Предки Самойлова — Ломоносов, Державин, Карамзин, Пушкин под руку с Гоголем — и ни одного еврея; метрическое свидетельство — эти стихи. Составители американского двухтомника (2006) проштудировали Самойлова от доски до доски — и не нашли в его стихах и прозе ни малейших отголосков еврейской тематики. Включить в антологию оказалось нечего. В этой гипотезе (о существовании еврейского народа, еврейской культуры) поэт не нуждается.
ГОРСТЬ
Горсть праха — вот что остается от человека, даже великого. Перед Богом, которого нет, все равны — равны этой горсти. Эстонская книга выходит в Москве за год до смерти Самойлова, в 1989-м.
В предисловии читаем: «Мне кажется, что я разучился писать…» Зачем он это пишет? Разве в умении дело? Вон Блок — тот уж точно разучился писать, когда гений покинул его: такого явственного срыва не видим ни у одного из русских поэтов, — и что же? Разве он перестал быть Блоком? Пораженья от победы ты сам не должен отличать — потому что дело поэта не литература, а жизнь. Не для писания живем; не ради мастерства пишем, не ради хвастовства. Мечтою, не рассудком ежедневно возобновляем свое внутреннее право на имя поэта… и наступает черный день, когда возобновить не можем. Тогда — хуже этого нет ничего — появляется шарманка: «Имя Пушкинского дома в академии наук, звук привычный и знакомый, не пустой для сердца звук…» Ужас. Чучело орла. Но лучше пусть это заметят другие. Лучше даже в прошедшем времени не говорить о том, что ты был мастером, как это Самойлов делает, потому что ведь чтобы «разучиться», нужно уметь, а умел ты или нет — разве это твое дело?
Говорят, Беатриче была горожанка,
Некрасивая, толстая, злая.
Но упала любовь на сурового Данта,
Как на камень серьга золотая.
Эта строфа — самое известное из позднего Самойлова. Она и стихотворение , ею начатое. Похвалить тут нечего. Русская пословица выражает суть любви сильнее. Первый стих попросту недопустим. Что Беатриче — не пейзанка, знают школьники. Не спасает и надежда, что запятая в конце первого стиха воткнута безграмотным корректором накануне увольнения (с корректорами как раз готовились покончить и покончили через год); всё равно оборвать строку на слове значило сделать на нем, этом слове, смысловое ударение. А дальше? Любовь — золотая серьга, падающая на камень, — метафора вздорная, притянутая за уши. Рифма — отталкивающе-манерна, на потребу советских дворян из дворовых, московских посетителей ресторанов. Да и Дант, конечно, не суров, а велеречив, — даже в , не говоря уж о , где он только что не слащав. Пушкин не всерьез называет его суровым — кто же не суров рядом с таким комнатным растением, как сонет? Самойлов не слышит, перенимает эпитет бездумно, механически.
Вся книга полна неудач. Стихи по временам становятся деревянными. Медитации — спору нет, надоели, ох как надоели, — но баллады в хуже медитаций: они надуманы, скучны; в них нет поэзии.
Неудачны и другие сюжетные вещи Самойлова. Исключение — , не баллада, а лирическая сценка с действующими лицами, где ремарки остроумно включаются в стихотворную ткань.
Ненасытные желанья!
Почему еще вы живы
На пороге умиранья?..
Неужели так, без спора,
Кончилась моя карьера?..
Каталина! Каталина!
(.)
Разговор — всё о том же: «как я поздно понял, зачем я существую»; тема — всё та же: «не добрал». Повторяем это не упрека ради, наоборот. Непосредственность, рискованная откровенность — сильная сторона Самойлова; чувственность — неотъемлемая часть нашей жизни, и в поэзии она на авансцене (не всем же быть Петрарками да Абелярами); но, конечно, и потолок Самойлова эта тема обозначает сильно и рельефно.
Слова из предисловия к — не пустой звук. Да, Самойлов поздний — если не разучился писать, то всё же явно слабее Самойлова его расцвета; стихотворение не оставляет в этом сомнения. Просветления, осенившего в старости Пастернака, Самойлов не узнал. Новых волшебных звуков не услышал.
«ПОДОБНА ГОЛУБЮ КОВЧЕГА»
Самойлов оставил совершенно уникальный труд: (1982). Ничего такого до Самойлова не писали и после него не напишут. Поэта манил призрак научности. Он верил в эту новую схоластику — в академическое литературоведение, думал, что литературу можно и нужно исследовать «научными средствами».
Педантично и скрупулезно прошелся он по всей русской поэзии от Тредиаковского до брежневского застольного застоя. Заглянул в немецких философов. Дал пинка Шопенгауэру (и поделом, немец заврался). Как посольский особняк гнутой мебелью, обставил свой труд терминами и ссылками. Не забыл Якобсона Первого, Жирмунского, Лотмана. Всем сестрам — по серьгам. Хотел показать, что он, поэт, не одними только метафорами жив и гиперболами, а может еще и ученым быть, в логике и в «ссылочном аппарате» толк знает: что он — не глупее ученого. Это удалось. Быть не глупее ученого — кому ума недоставало? В двадцатом веке мы таких ученых видели, что хоть всех святых выноси.
Книга написана умно, дельно — и не то что полна ошибок, а верна с точностью до наоборот.
«В поэзии, как и в любом ином проявлении духовной жизни человека, с развитием усложняются как содержание, так и элемент формы. Это закон развития. То же происходит и с рифмой… От низших единиц она продвигается к высшим…»
Вы послушайте только: от низших — к высшим! От Пушкина к Асадову и Пригову. Вот уж где «элемент формы» усложнился! Закон развития! Как рука у человека поднялась написать такое? От этого уши вянут.