25-26 августа 2013
Пусть три часа, но на моем месте...
Он: Я ждал тебя. Я осветил тебе дорогу. Светодиодные гирлянды развесил на деревьях, понимаешь?
Она: (Он ждал всего-то три часа. А я ждала три года). Мне очень жаль, как видишь, я больна.
Он: Я... многое. О многом передумал....
Она: (С его гордыней-то, легко представить). Напрасно ты пришел. Когда увидимся? Не знаю. Думаю, не скоро. Врачи советуют мне зиму провести на юге Франции.
Он: Как глупо...
Она: Глупо? Что? Лечиться?
Он: Как глупо так влюбиться...
Она: Возможно. Я не знаю. Мне не понять, ведь я не влюблена.
Он: Не влюблена?
Она: Ты удивлен, почти кричишь? Ты, может, болен. На морозе простудился?
Он: Возможно. Простудился. И да... (стоя у двери) с Новым годом.
Она: С Новым годом... Иди ж, сквозит... Ну право, дверь закрой плотнее, ступай домой, не медли, торопись.
Она: Ушел. Какое наслажденье. Какое облегченье на душе. Отныне сердце под замком. Без четверти двенадцать? Вот мое желанье. Его я загадаю. Любят за характер. Теперь я знаю. Мама, где Беллини? Каватину Нормы поставь в исполненье Каллас. Спасибо. Я скоро выйду. О-о, сколько там гостей!
31 декабря 2013
Посвящение Сальваторе Квазимодо
Дорогая моя, дорогая. В трепетном сердце нет восклицаний, лишь многоточия. Поэтому говорю тихо, так тихо, что слышно, как скребется тоска от разлуки с тобой: дорогая моя... la mia cara... сher la mienne... droga moja... Возможно ль не видеть тебя? Не переносить взор в сторону, куда ты, любимая, смотришь. Видела ли ты себя? Видела ли ты в зеркальце себя, ненаглядная... Бог, Он не искуситель, отчего же рождает красоту невиданную, чтобы умирать в паузах угасающего сердца, в свете меркнущего заката в водах бегущей наперекор жизни реки? Аppassimento... muoio... Не оставляй! покуда...
8 апреля 2014
Теряя слова...
Только белый почерк
метели,
выводящий
последние строчки
последней главы,
где мы теряем
приметы
друг друга...
Илья Гутковский
Разве я могу писать, не зная слов?.. В последнее время с каждым днем, мгновением я теряю слова... Возможно, они растворяются в небытии, куда уходит моя душа-беглянка. Она... ты знаешь... она никогда не признаётся, что уходит, а возвращается, как только зазвучит музыка в мобильном телефоне, и я открываю глаза уже с беглянкой-душой, чтобы встать, позавтракать, сделать кое-какие домашние дела и пойти на работу.
И вот я снова читаю твои стихи, и каждое слово в них - жертва Богу сокрушенная. Я же молчу... И молчание убивает меня, потому что постоянно рассыпаю слова, когда-то нанизанные подобно жемчужинам на нить, белизной и изяществом украшая вечернее платье с глубоким вырезом. Но это было давно, - когда жемчужина-слово прислонило ухо к сердцу и пело в унисон. Сейчас все по-другому. Я перестала слышать себя. И подумала, а не путь ли это, где белое по белому, где молчание святое, и вовсе не разрушительное? Друг мой, в осени цвета пламени я абсолютно белая, немая, сокрушенная. Господь простит ли меня? Я не зарыла ни одного таланта, и в свое время каждая монетка оказалась в деле. Сейчас другое. Надо стать абсолютно белой, чтобы приклонить главу и внутренним зрением созерцать только Бога... чувствовать Его дыхание, лишившись своего, слышать Слово и только Одному Ему ведомые строки наших выбеленных книг метелью сердечной боли... Думаю, так оно и есть. А когда намолчусь, напишу тебе вновь... Боль моя проходящая. Непреходящи лишь слова гения, угодные Всевышнему... твои слова, друг мой...
20 сентября 2014
Помнишь ли?
Помнишь ли, как ночь приглашала в дом,
открывая все двери, срывая замки, засовы, заплатки,
как кричала чайка над малахитом волн,
как солнце брало низкие на нотной линейке заката?
Илья Гутковский
Помню, милый, то ведь был сон... Однако я помню, как ночь танцевала с днем и чайка кричала над малахитом волн. Багровое солнце опускалось под воду, чтобы уснуть навсегда, и реквием доносился со дна, когда мы вдоль берега плыли... Дрожа, держась за руки, мы шли по кромке льда, мгла застонала над нами. Мы сели, обнявшись, не видя пути, и мокрый песок пронизывал влагой холодной. И вдруг один за другим появлялись цветы, заполняя холст тьмы лунной отрадой. Звездный купол гудел, у него был звонарь. Мы готовились с трепетом сердца к службе небесной, к храму, который, как оказалось, был вкруг нас. И звезды большие и малые, открыв глаза, пели хвалебную песнь. " Кто мы? И как оказались здесь?" - вопрошали лишь взглядом. Небесная твердь приглашала нас в дом... по лунной... дорожке.
26 октября 2014
Тоника прохлады
Вдоль стен сырых, вдоль серой мостовой,
где осень тает эолийским ладом,
созвездий звон и низкий голос твой -
всё обретает тонику прохлады.
Илья Гутковский
И вновь с тревогой я смотрю во мглу ночи, откуда ты в который раз приходишь. Офелией, плывущей по реке, всем телом ощущая плеск прохлады. Какие звуки соседствуют с беззвучным телом? То говор рыб и стрекот в камышах, в ветвях деревьев посвистывает птица. Мой милый, во гробе тебя увидеть или сойти по лестничке во ад? На время. Принести водицы. Полить засохшую траву. Поцеловать тебя... Поцеловать тебя... А дальше? Дальше? Остаться? Не рассуждая, как камень в воду падает, скажи... Ты брови хмуришь, говоришь де, я сошла с ума. Толкаешь с мосточка в реку: "Плыви!", и я плыву столетия, как видишь... А-а-а-а-а-а, - гуляет ветер. А-а-а-а-а-а, - гуляет ветер. А-а-а-а-а-а, - гуляет ве-те-р.
28 октября 2014
Разговор персонажа с писателем
"Когда, по воспоминаниям А. Ахматовой, О. Мандельштам кричал вослед одному из молодых поэтов, спуская его с лестницы: "А Христа - печатали?!", он защищал долг, призвание поэта служить бескорыстно и жертвенно Музе, как Христос послужил Своему Отцу".
(из книги Галины Маневич "Оправдание творчества")
Жизнь быстротечна... ее не уговоришь присесть, потолковать о жизни, она бежит и даже в мыслях не разлучается с подругой, что под колыбельну песнь раскачивает люльку, в которую ложимся навсегда... Пора, мой друг, пора бежать отсюда, покуда не остыла в жилах кровь... покуда... Что за вопрос - куда? В страну любви и грез. Плечами пожимаешь? Ты нынче мизантроп? Послушай, принц мой Гамлет, ответ твой в твоем духе о духе вспоминать туманном... и занавеска... впрочем, тсс, еще все впереди... А я пойду да навещу Офелию сестрицу. Не по душе твое к ней безразличье. Впрочем... не собираюсь излагать трагедию Шекспира, и выйду из нее простым влюбленным. Так где страна, которую так ищет сердце? Ромео... спешит венчаться. Помню-помню. Нет, Уильям, мне б в другую книгу. Мда, трагедии одна другой ужасней. Что делать? Я выбираю - быть. Отброшу скромность, напишу для верности пера сонеты, а потом роман. И пусть мои страницы растворятся в море всем известных книг, к чему признанье, даже если я пишу не хуже, скажем, Пастернака? В чем обошла меня фортуна? - что, выйдя персонажем на свободу, я оказался простым смертным, без протеже, и мне не рукоплещут, не платят гонорары, не номинируют на премии - и пусть. Но я не обыватель, вот в чем дело! И жизнь моя - не серая тоска, в которой зрелище и хлеб - единственная радость. Нет. С Богом я. Живу духовной жизнью и "в стол пишу", но кто решил, что стол - тюрьма, когда я пребываю в творческом горенье? Душа моя жива. Это ли не высшая награда? Не бессмертье смертных? Друг мой, пусть чуточку, но все ж мне жаль тебя. Ты, безусловно, гений, но каково твое страданье - знать, что ты (да ты, мой друг) непризнан, что мир не проживает твою жизнь, которую ты отдал миру? И будучи писателем из рода классиков, взялся отрицать их избранность: "что Чехов? Достоевский - что? чем хуже миллионы неизвестных?" Да ничем. Но кто в обиде? Тщеславье? Подумай... В том ли предназначенье гения, чтоб знаменитым стать при жизни? Тебя я не пытался успокоить. Я лишь сказал, что не оскорбит меня забвенье, неизвестность. Не буду повторяться. Доброй ночи. Говорим уж битый час. И если твое сердце разорвано на клочья, желаю со всею искренностью достичь всего, что на земле достигнуть можно... Да-да... Спокойной ночи...