Плечом,
спиною
разгреб сугроб я
и к свету вылез.
Вот
надо мною
вновь появились
чертоги черные
с полоской неба.
Но это не были
вершины горные.
Встав,
словно тени
и льдом обвешанные,
чернели
стены глубокой трещины —
два бока щели,
где, пойман опытным
ловцом в погоне,
я —
как прихлопнутый
меж двух ладоней.
Мысль
впилась в разум,
я понял сразу:
конца начало.
Башня Молчания!
И закричало
во мне
отчаяние.
Я в сумрак сизый
вгляделся.
Где он,
проход для жизни?
Нет!
Я заделан,
вмурован в стену.
Хотя б карниз мне.
Но
нет уступок.
Здесь ни уступа.
Высокой тенью,
старинной кладкою,
кой-где
коробясь,
до боли ровная,
до крика гладкая,
отполированная
стояла пропасть.
Погиб!
Не выползти
под облака мне.
О том,
чтоб выпустил,
не скажешь камню.
Кому пожалуешься?
У скал —
где жалость?
И щель
безжалостно
вверху сужалась.
Теперь ни вех,
ни троп,
ни флага,
ни взгляда вверх,
вперед
ни шага…
6
Чем свет надежды
тусклее светит
на верхний выступ,
тем крепче между
двух скал
я стиснут.
Мир в отдаленье.
Потерян.
Отдан.
Уткнув в колени
свой лоб холодный,
лопатки съежив,
с ознобом,
с дрожью,
в озябших пальцах
то засыпал я,
то просыпался,
во сне
надеясь найти привычный
стол и будильник,
что был на девять
всегда навинчен.
Сон?
Нет, реальность.
Гранит осклизлый.
Мрак
сплошь окутал
провалы черные.
Их контур резче.
Я — мне казалось —
сижу
у линзы обсерватории,
и вместо трещины —
с разрезом купол.
Уселся как-то,
смотрю
в рефрактор:
семь звезд
неясных
Большой Медведицы,
Москвы —
пять красных
туманно светятся.
И в одиночестве,
на жизнь в обиде,
я
огонечек свой
далекий видел
среди скворешен —
в Замоскворечье.
Недосягаемый
стакан
на блюдце,
никак сюда ему
не доплеснуться.
Там,
меньше тысячных
долей песчинки,
сам я
за пишущей
сижу машинкой,
ища то слово
не застывающее,
что светит,
словно
глаза товарища,
и облучает
дорогу в горы,
и облегчает
любое горе,
и вдруг
становится
всем нужным смехом,
и, как пословица,
обходит эхом
поля и комнаты,
разлуки,
встречи…
Как высоко мне,
там,
в Замоскворечье,
не успокоясь,
вести свой поиск!
Ну, так вернись же,
будь
в этом мире!
Там
разве ниже,
чем на Памире?
При всей далекости
он виден
в линзе,
он —
то́чно в фокусе
мир нашей жизни.
И панорама
мне поворачивает
то лес огромный,
то пилораму,
где поворачивают
большие бревна,
то дом
с девичником
берез кисейных,
то вдруг сворачивает
с дорог шоссейных
и вверх карабкается
по каркасу,
как по Кавказу!
А там,
где тащит
стальные рельсы
кран над столицей,
сверкает
сварщик
своей зарницей,
слепящей, синей.
Он — на вершине.