Выбрать главу
Еще туманно,                непонятно, но калька первая снята, сейчас начнут            смещаться пятна, возникнут тени и цвета.
И — неудачами                         не сломлен, в таинственнейшей темноте он осторожно,                            слой за слоем, начнет снимать виденья те,
которым не было возврата, и, зеркало                  зачаровав, заставит возвращаться к завтра давно прошедшее вчера!
Границы тайны расступаются, как в сказке «Отворись, Сезам!». Смотрите, видите?                           Вот — пальцы, к глазам прижатые,                               к слезам.
Вот — женское лицо померкло измученностью бледных щек, а зеркало —                   мгновенно, мельком взгляд ненавидящий обжег.
Спиною к зеркалу                       вас любят, вас чтут,              а к зеркалу лицом ждут вашей гибели,                                    и губят, и душат золотым кольцом.
Он видит мальчика в овале, себя он вспомнил самого, как с ним возились,                                целовали спиною к зеркалу — его.
Лицом к нему —                  во всем помеха, но как избавиться,                              как сбыть? И вновь видение померкло. Рука с постели просит пить…
Но мы не будем увлекаться сюжетом детективных книг, а что дадут                    вместо лекарства — овал покажет через миг…
И вдруг на воскрешенной ртути мольба уже ослабших рук и стон:           — Убейте, четвертуйте, дитя оставьте жить! —                                        И вдруг,
как будто нет другого средства — не отражать!                    — сорвется вниз, ударится звенящем сердцем об угол зеркало…                                   И жизнь
в бесчисленных зловещих сценах себя          недаром заперла! Тут был не дом,                 тут был застенок, — и это знали зеркала.
Все вышло!             С неизбежной смертью угроз, усмешек, слез, зевот — ушло          все прежнее столетье! А отраженье —                           вот —                                      живет…
На улице темно,                         ненастно, нет солнца в тусклой вышине. Отвозят                 бедного фантаста в дом на Матросской Тишине. —

А тебя давно почему-то нет. Но разве жалоба зеркало тронет? В какой же витрине тонет твой медленный шаг, твои серьги в ушах, твой платочек, наброшенный на голову? И экрану киношному, наглому дано право и власть тебя отобрать из других и вобрать. А меня обобрать, обокрасть. И у блеска гранитных камней есть такое же право. Право, нет, ты уже не вернешься ко мне, как прежде, любя. Безнадежная бездна, какой, ты подверглась! Фары машин, как желтые половцы, взяли тебя в полон. Полированная поверхность колонн обвела тебя вокруг себя. Не судьба мне с тобою встретиться. Но осталось еще на столе карманное зеркальце, где твое сверкало лицо, где клубилась волос твоих путаница. Зеркальный кружок из-под пудреницы меньше кофейного блюдца. В нем еще твои губы смеются, мутный еще от дыханья, пахнет твоими духами, руками твоими согрет!

Но секрет отражений ведь найден. Тот фантаст оказался прав: сколько вынуто было зеркал из оправ и разгадано! Значит, можно по слойку на день тебя себе возвращать, хоть по глазу, по рту, по витку со лба, какой перед зеркальцем свесился. Слоик снял — и ты смотришь так весело! Снял еще — слезы льются со щек. Что случилось тогда, когда слезы? Серьезное что-то? Ты угрюма — с чего? Вдруг взглянула задумчиво. Снял еще — ты меня будто любишь. А сейчас выжимаешь из тубы белую пасту на щетку. Вот рисуешь себе сердцевидные губы и лицо освежаешь пушком. Можно жить и с зеркальным кружком, если полностью нету. Так, возьмешь безделицу эту — и она с тобой может быть… —

А может быть,                          пещеры,                                          скалы, дворцы Венеций и Гренад, жизнь,         что историки искали, в себе,              как стенопись,                                     хранят?