Им казалось —
все лица грязны,
и на мрачные
их низколобья
чистый снег
молодой белизны
опускал
мутно-черные хлопья.
У других —
эти стекла могли
все показывать
в розовом свете.
Даже окон подвальных
углы
красовались,
как розы в расцвете.
Их носивший
был всем умилен,
как немедленно
после получки.
Ящик с мусором
и утилем
превращался
в «Привет из Алушты».
Некто шел
и на каждом из лиц
останавливал
строгое зренье:
вроде камеры
сдвоенных линз
он носил
два стекла подозренья.
А другой —
на тревожных глазах,
чтоб никто
не заглядывал в душу, —
в два овала
оправленный страх
перед каждым
навстречу идущим.
Шел один,
никакой не злодей,
и очки не казались
зловещи,
но он ими не видел
людей, —
только вещи,
витринные вещи!
Я потрогал свои —
и нашел
вместо яблок
в орбитах скользящих
нечто вроде
оптических шор,
искажающий зрение
ящик.
Я же знаю,
что вижу и лгу
сам себе
и что все непохоже!
А вот шоры
сорвать не могу, —
так срослись
с моей собственной кожей.
О, товарищи,
люди,
друзья,
поскорей
свои очи протрите,
отворите,
разденьте глаза
и без стекол
на мир посмотрите!
Этот мир
не лишен красоты,
иллюзорны испуг
и угрозы, —
может быть,
мы добры и просты,
и под стеклами
теплятся слезы?!
ШЕСТАЯ ЗАПОВЕДЬ
В ночь,
бессонницей обезглавленную,
перед казнью
моей любви
я к тебе простираю
главную
заповедь:
«Не убий!»
Не убий
ни словом,
ни взглядом!
Ни вдали,
ни когда мы рядом.
Беатриче,
Лаура,
Лючия, —
адом Данте
и всем, что мучило,
и дуэлью
среди снегов,
и шинелью,
снятой с него
секундантами
на опушке,
на могиле, —
Наталия Пушкина,
заклинаю,
ступни обвив:
не убий,
не убий любви!
Ни открыто,
ни мысленно
не убий!
Ни безжалостию,
ни милостыней
не убий!
Лаура моя,
дорогая моя,
целуемая
и ругаемая,
но под солнцем и звездами
лучшая,
Беатриче,
Наталия,
Лючия,
милосердная
и жестокая,
аще столько я
претерпел
в сей День седьмый,
умоляю тя:
не убий!