прислушиваясь к выкрикам из пекла!
Пока не замело следы их на крыльце
и ложь не посмеялась над судьбою,
я написал роман о них, но в их лице
о нас: ведь все, мой друг, о нас с тобою.
Когда в прекрасный день Разносчица даров
вошла в мой тесный двор, бродя дворами,
я мог бы написать, себя переборов,
"Прогулки маляров", "Прогулки поваров"...
Но по пути мне вышло с фрайерами.
1982
Т.К.
У парижского спаниеля лик французского короля,
не погибшего на эшафоте, а достигшего славы и лени:
набекрень паричок рыжеватый, милосердие в каждом движенье,
а в глазах,голубых и счастливых, отражаются жизнь и земля.
На бульваре Распай, как обычно, господин Доменик у руля.
И в его ресторанчике тесном заправляют полдневные тени,
петербургскою ветхой салфеткой прикрывая от пятен колени,
розу красную в лацкан вонзая, скатерть белую с хрустом стеля.
Как стараются неутомимо бог, Природа, Судьба, Провиденье,
короли, спаниели и розы, и питейные все заведенья,
этот полдень с отливом зеленым между нами по горстке деля...
Сколько прелести в этом законе! Но и грусти порой...Voila!
Если есть еще позднее слово, пусть замолвят его обо мне.
Я прошу не о вечном блаженстве о минуте возвышенной пробы,
где возможны, конечно, утраты и отчаянье даже, но чтобы
милосердие в каждом движенье и красавица в каждом окне!
1982
1
Все кончается неумолимо.
Миг последний печален и прост.
Как я буду без вас в этом мире,
протяженном на тысячи верст,
где все те же дома и деревья,
и метро, и в асфальте трава,
но иные какие-то лица,
и до вас достучишься едва?
В час, когда распускаются розы,
так остры обонянье и взгляд,
и забытые мной силуэты
в земляничных дворах шелестят,
и уже по-иному крылато все,
что было когда-то грешно,
и спасаться от вечной разлуки
унизительно мне и смешно.
Я унижен тобою, разлука,
и в изменника сан возведен,
и уже укоризны поспели
и слетаются с разных сторон,
что лиловым пером заграничным,
к меловым прикасаясь листам,
я тоскую, и плачу, и грежу
по святым по арбатским местам.
Да, лиловым пером из Риеки
по бумаге веду меловой,
лиловеет души отраженье
этот оттиск ее беловой,
эти самые нежность и робость,
эти самые горечь и свет,
из которых мы вышли, возникли.
Сочинились... И выхода нет.
1982
2
Ч. Амирэджиби
Я выселен с Арбата,
арбатский эмигрант.
В Безбожном переулке
хиреет мой талант.
Вокруг чужие лица,
безвестные места.
Хоть сауна напротив,
да фауна не та.
Я выселен с Арбата
и прошлого лишен,
и лик мой чужеземцам
не страшен, а смешон.
Я выдворен, затерян
среди чужих судеб,
и горек мне мой сладкий,
мой эмигрантский хлеб.
Без паспорта и визы,
лишь с розою в руке
слоняюсь вдоль незримой
границы на замке
и в те, когда-то мною
обжитые края
все всматриваюсь, всматриваюсь,
всматриваюсь я.
Там те же тротуары,
деревья и дворы,
но речи несердечны
и холодны пиры.
Там так же полыхают
густые краски зим,
но ходят оккупанты
в мой зоомагазин.
Хозяйская походка,
надменные уста...
Ах, флора там все та же,
да фауна не та...
Я эмигрант с Арбата.
Живу, свой крест неся...
Заледенела роза
и облетела вся.
1982
Всему времечко свое: лить дождю, Земле вращаться,
знать, где первое прозренье, где последняя черта...
Началася вдруг война - не успели попрощаться,
адресами обменяться не успели ни черта.
Где встречались мы потом? Где нам выпала прописка?
Где сходились наши души, воротясь с передовой?
На поверхности ль земли? Под пятой ли обелиска?
В гастрономе ли арбатском? В черной туче ль грозовой?
Всяк неправедный урок впрок затвержен и заучен,
ибо прaведных уроков не бывает. Прах и тлен.
Руку на сердце кладя, разве был я невезучим?
А вот надо ж, сердце стынет в ожиданье перемен.
Гордых гимнов, видит бог, я не пел окопной каше.
От разлук не зарекаюсь и фортуну не кляну...
Но на мягкое плечо, на вечернее, на ваше,
если вы не возражаете, я голову склоню.
1982
Посвящается учащимся 33-й московской школы,
придумавшим слово "арбатство"
Пускай моя любовь как мир стара,
лишь ей одной служил и доверялся
я - дворянин с арбатского двора,
своим двором введенный во дворянство.
За праведность и преданность двору
пожалован я кровью голубою.
Когда его не станет - я умру,
пока он есть - я властен над судьбою.
Молва за гробом чище серебра
и вслед звучит музыкою прекрасной...
Но не спеши, фортуна, будь добра,
не выпускай моей руки несчастной.
Не плачь, Мария, радуйся, живи,
по-прежнему встречай гостей у входа...
Арбатство, растворенное в крови,
неистребимо, как сама природа.
Когда кирка, бульдозер и топор
сподобятся к Арбату подобраться
и правнуки забудут слово "двор"
согрей нас всех и собери, арбатство.
1982
И. Шварцу
Музыкант играл на скрипке
- я в глаза ему глядел.
Я не то чтоб любопытствовал
- я по небу летел.
Я не то чтобы от скуки
- я надеялся понять,
как способны эти руки
эти звуки извлекать
из какой-то деревяшки,
из каких-то бледных жил,