«И в один миг ее воображение нарисовало картину, которой так боятся дачницы: вор лезет в кухню, из кухни в столовую… серебро в шкафу… далее спальня… топор… разбойничье лицо… золотые вещи…» («В потемках. Из летних воспоминаний». — «Петербургская газета», 1886, 15 сентября, № 258).
Усиливаются в повествовании голоса героев — и, видимо, в связи с этим особенно распространяется прием «цитирования» слов из прямой речи персонажей.
«— Пусть волосы ваши станут дыбом, пусть кровь замерзнет в жилах и дрогнут стены, но истина пусть идет наружу! Ничего не боюсь!
Но истина не успела выйти наружу…» («Юбилей». — «Петербургская газета», 1886, 15 декабря, № 344).
«— Гм… Воздуху много и… и экспрессия есть, — говорит он. — Даль чувствуется, но… этот кусок кричит… Страшно кричит!
Игорь Саввич, довольный тем, что у него есть и воздух, и экспрессия…» («Талант». — «Осколки», 1886, № 36).
Этот прием получил большое распространение в прозе Чехова последующих лет[30].
Раньше внутренний мир персонажа представлял читателю или нейтральный повествователь или сам герой своими монологами в форме прямой речи (см. гл. I, 10). К концу первого периода получает развитие третий ингредиент, ранее существовавший лишь в зачаточных формах, — несобственно-прямая речь. Появляются уже целые рассказы, построенные на чередовании этих речевых форм; сменяя одна другую, они образуют сложный художественный сплав.
Рассказ «Добрый немец» («Осколки», 1887, № 4– под заглавием «Анекдот») начинается с изложения нейтрального повествователя.
«Иван Карлович Швей, старший мастер на сталелитейном заводе Функ и К°, был послан хозяином в Тверь <…>. Возвращаясь назад в Москву, он всю дорогу закрывал глаза и воображал себе, как он приедет домой, как кухарка Марья отворит ему дверь, а жена Наташа бросится к нему на шею и вскрикнет…»
Далее изображение дается в виде внутреннего монолога героя.
«Она не ожидает меня, — думал он. — Тем лучше. Неожиданная радость слаще, чем ожидаемая…» <…> «Я сейчас буду ее испугать», — подумал Иван Карлович и зажег спичку…»
Нить повествования снова переходит к' рассказчику.
«Но — бедный немец! — он сам испугался… Пока на его спичке разгоралась синим огоньком сера, он увидел следующее… На кровати, что ближе к стене, спала женщина, укрытая с головою, так что видны были одни только голые пятки… На другой кровати лежал громадный мужчина с большой рыжей головой и с длинными усами… <…> Сжег он одну за другой пять спичек — и картина представлялась все такою же невероятной, ужасной и возмутительной…»
В этом пассаже еще находим экспрессию самого рассказчика («бедный немец!»). Но уже дальше в изложение повествователя включается слово героя.
«Он плакал и думал о людской неблагодарности… Эта женщина с голыми пятками была когда-то бедной швейкой, и он осчастливил ее, сделав женою ученого мастера, который у Функа и К° получает 750 рублей в год! <…> благодаря ему она стала щеголять в шляпах и турнюрах, и даже Функу и К° не позволяла, говорить ей ты…
<…> Дрожащею рукою он написал сначала письмо к родителям жены, живущим в Серпухове. Он писал старикам, что честный ученый мастер, которому Функ и К° платят 750 руб. в год, не желает жить с распутной женшиной, что родители свиньи и дочери их свиньи, что Швей желает плевать на кого угодно…»
В повествовательном уровне рассказа чередуются три основные формы: нейтральное повествование, внутренний монолог и объективное повествование. Это сочетание на долгие годы станет структурной основой чеховского рассказа и только в последние годы будет потеснено другими объединениями речевых форм.
В 1885–1886 гг. продолжает унифицироваться тип нейтрального повествования (цифровые данные по 1886 г. почти совпадают с данными 1885 г. и поэтому в сводной таблице нами не приводятся).
Из столь многочисленных ранее видов отступлений рассказчика сохранились только два: обращения к читателю и краткие высказывания-наблюдения, выраженные в афористической форме. Но и эти высказывания меняют свое качество — они теряют принадлежащий повествователю эмоциональный заряд, становятся вполне нейтральными.
«Раз в сознании человека, в какой бы то ни было форме поднимается запрос о целях существования и является живая потребность заглянуть по ту сторону гроба, то уже тут не удовлетворят ни жертва, ни пост, ни мыканье с места на место» («Скука жизни». — «Новое время», 1886, 31 мая, № 3682).
30
См., например: «Король бунтуется!» — сказал дворник. В это время со двора опять послышался звонок.
«— Что это ваш таинственный Митрополит Митрополитыч никуда не показывается? Пусть бы к нам пришел.